Наконец, они сводили внешние функции души к пяти чувствам тела, но чрезвычайно выпуклым, живым и прочувствованным, так как первые люди или совсем не имели разума или имели его очень мало и целиком были захвачены чрезвычайно сильной фантазией[202]. Доказательством этому являются те слова, которыми они выражали ощущения. Они говорили audire («слышать»), почти haurire («черпать»), так как уши «пьют» воздух, ударяемый другими телами. Они говорили cernere oculis (буквально «просеивать глазами») вместо «отчетливо видеть», – откуда, может быть, происходит Итальянское scernere – «различать», – так как глаза оказываются как бы решетом, а зрачки – как бы двумя дырками: как из решета выходят столбики пыли, прикасающиеся к земле, так и из глаз выходят столбики света, соприкасающиеся с теми вещами, которые отчетливо видны; это – зрительный луч, о котором впоследствии рассуждали стоики и который в наши времена был доказан Картезием{499bis}. Они говорили usurpare oculis вместо вообще «видеть», как если бы при помощи зрения они овладевали видимыми вещами. Слово tangere («касаться») они говорили также вместо «похищать», так как при прикосновении от тел, к которым прикасаются, всегда что-нибудь уносится прочь (это едва только теперь стало понятно наиболее проницательным Физикам). Вместо «обонять» они говорили olfacere, как если бы в процессе обоняния они сами производили (facere) запахи; впоследствии при помощи серьезных наблюдений Натур-Философы открыли истинность того, что сами ощущения создают качества, которые называются чувственными. Наконец, они говорили sapere – «ощущать вкус»; но sapere в подлинном смысле относится к тем вещам, которые «дают вкус» (sapor), так как они пробовали в вещах собственный вкус вещей (отсюда позднее прекрасной метафорой была названа Мудрость – Sapientia: она пользуется вещами так, как это соответствует их природе, а не так, как это представляется мнению).

Во всем этом следует восхищаться Божественным Провидением: оно дало нам ощущения для охраны нашего тела, причем эти ощущения удивительнейшим образом у зверей гораздо более тонки, чем у людей; а в то время, когда люди впали в состояние зверей, тогда они по самой этой природе своей обладали достаточно сильными ощущениями для того, чтобы они могли себя сохранить; когда же они достигли века рефлексии, с которой они могли советоваться, чтобы охранять свое тело, тогда ощущения ослабли. В силу всего этого Героические Описания, например Описания Гомера, распространяют такой свет и такое сияние очевидности, с которым не могли сравниться и которому даже не могли подражать все позднейшие Поэты.

Из такой Героической Природы, снабженной такого рода Героическими чувствами, складывались и закреплялись соответствующие нравы. Герои вследствие своего недавнего Происхождения от Гигантов были в высшей степени грубы и дики (каковы и теперь, судя по рассказам, Патагонцы), с чрезвычайно слабой способностью разумения, с неограниченной фантазией, с неистовыми страстями: в силу всего этого они были некультурными, незрелыми, жестокими, дикими, спесивыми, требовательными и упрямыми в своих делах; и в то же время – чрезвычайно подвижными под влиянием новых и противоположных объектов (как мы повседневно наблюдаем это на тупых крестьянах: они поддаются каждому высказанному им разумному доводу, но так как рефлексия у них очень слаба, то едва только взволновавший их довод исчезнет из их сознания, как они снова принимаются за свое). И вследствие того же самого недостатка рефлексии они были искренними, великодушными и благородными, какими Гомер описывает Ахилла, величайшего из всех Героев Греции. На основе примеров таких Героических Нравов Аристотель вывел следующее правило Поэтического Искусства: Герои, принимаемые в качестве персонажей Трагедии, не должны быть ни самыми лучшими, ни самыми худшими, но они должны быть смешаны из великих пороков и великих доблестей, так как тот Героизм доблести, который был в законченном виде построен на основании наилучшей идеи, принадлежит Философам, а не Поэтам; галантный же Героизм принадлежит Поэтам, появившимся после Гомера: они или вносили в мифы новую струю или изменяли и в конце концов портили мифы, которые сначала были строгими и суровыми, как и подобало основателям наций, а впоследствии изнежились, когда с течением времени изнежились и нравы. Великим доказательством этого, а вместе с тем и великим Каноном той Исторической Мифологии, о которой мы сейчас говорим, является то, что Ахилл, который из-за Брисеиды, отнятой у него Агамемноном, производит такой шум, наполняя им и землю и небо и давая тем самым неизменную тему для всей «Илиады», не показывает во всей этой поэме ни малейшего чувства любовной страсти: он оказался лишенным ее. И Менелай, который ради Елены поднимает всю Грецию против Трои, не обнаруживает в течение всей этой великой и долгой войны хотя бы маленького признака любовного горя или ревности от того, что Еленой наслаждается похитивший ее Парис.

Все то, что в этих трех последних Короллариях было сказано о Героических сентенциях, описаниях и нравах, относится к «Открытию Истинного Гомера», которое составляет следующую Книгу.

Как Поэты-Теологи приняли за основания Физики некие сущности, в их представлении божественные, так и Космографию они описывали соответственно такой Физике, принимая, что Мир состоит из Богов неба, Богов преисподней (у Латинян эти боги назывались Dii superi и Dii inferi) и из Богов, находящихся между Небом и Землею (у Латинян первоначально эти Боги назывались Medioxumi).

В Мире они прежде всего созерцали небо; относящиеся к нему вещи были для Греков первыми μαϑήματα, т. е. возвышенными вещами, и первыми ϑεωρήματα, т. е. подлежащими созерцанию божественными вещами; созерцание их латиняне называли contemplatio по тем областям неба, которые очерчивали Авгуры для получения авгурий (эти области назывались templa coeli); отсюда же произошло имя Зороастров, которые были названы, как говорит Бошар, «созерцателями звезд» (латинское astrum – «звезда»), так как они гадали по путям падающих ночью звезд. Для Поэтов первое Небо находилось не выше горных высот, где Гиганты первыми молниями Юпитера были остановлены в своем зверином блуждании: это – то самое Небо, которое царствовало на земле и, начиная с тех пор, совершало великие благодеяния для Рода Человеческого, как это было полностью разъяснено выше. Поэтому они считали Небом вершины этих гор (по острым концам которых латиняне называли caelum также и инструмент для резьбы по камню или металлам), совершенно так же, как дети представляют себе горы колоннами, поддерживающими потолок неба; также и арабы поместили такие основания Космографии в Алькоран. От таких столбов остались два Геркулесовых столба, как мы увидим ниже; первоначально эти столбы назывались подпорками, или опорами (латинское columen), впоследствии Архитектура их закруглила (латинское columna – «колонна»); с такого потолка Фетида говорит Ахиллу у Гомера{500}, что Юпитер и другие Боги ушли с Олимпа пировать в царство Атланта. Таким образом, как мы говорили выше, когда речь шла о Гигантах, Миф об их войне с Небом и о том, что они громоздят высочайшие горы, – на Пелион Оссу и на Оссу Олимп, – чтобы подняться до неба и изгнать оттуда Богов, был изобретен после Гомера, так как последний неизменно рассказывает в «Илиаде», что Боги пребывают на Олимпе: значит, Гигантам достаточно было разрушить один Олимп, чтобы Боги упали с него.