мне снова не повезло. Но и зависть и досада — небезнадежные, будто мне жить еще да жить…

Мы знаем друг друга недавно, но как будто и неплохо. Иногда мне кажется, что в разговоре со мной, писателем, он немножечко позирует, поворачивается лучшей стороной. Тогда для равновесия я укоряю самого себя вопросом: «А ты что, мало позируешь? И перед ним…» Однако чаще мне думается, что мы с председателем забываем о таком, скорее непроизвольном, чем сознательном, позировании и просто живем себе рядом, довольные нашими нечастыми встречами, он — охотно знакомя меня с тем, чем живет, а я — охотно знакомясь с этим живописным уголком, с новыми людьми.

Кое-что я уже здесь знаю.

С зоотехником Люсей я, например, встречался прошлым летом, тогда еще слыхал о ней. И теперь, когда мы после нескольких километров мокрого леса выезжаем на полевую дорогу и вскоре останавливаемся у крайнего домика еще сонной деревни, я узнаю этот домик и заранее, глазами памяти, вижу его молодую хозяйку.

«Газик» наш остановился у забора, за которым над мокрыми грядками кое-где торчат вялые от сырости подсолнухи и вишни с остатками недавней воробьиной роскоши — последними недоклеванными ягодами.

Люся выходит из домика то ли на сдержанный зов нашей машины, то ли заметив ее в окно еще до сигнала. В накинутой стеганке, в белом платочке, с приветливой улыбкой. Веселая и работящая. Этого мало. Такие уже бывали. Так же, как и ее жилье — уже не изба с лучиной, а ладный, покрашенный охрой домик под шиферной крышей, с телеантенной над ним, с электричеством и газом на службе у хозяйки, — так же и хозяюшка не просто ласковая, ладная молодица, а заведующая фермой и студентка-заочница.

Пока они ведут свою будничную, деловую беседу, я, мне кажется, незаметно любуюсь Люсей и вспоминаю две странички се биографии. Выпускной вечер в десятилетке, «белый» вальс, когда бойкая выпускница осмелилась и вывела на круг самого председателя, такого культурного, только что из района. А после разговора с ним задумалась девчина: а не остаться ли ей, на самом деле, в своей деревне телятницей? И горе молоденькой телятницы вспомнилось. Как одна из ее буренушек, по обычаю лесных коров, удрала в чащобу — телиться. Трое суток искала се Люся. Сначала просто ходила по лесу, звала да плакала, а потом догадалась и начала ждать корову у водопоя, около лесной речушки. И дождалась. Уже с теленочком.

Я незаметно, кажется мне, наблюдаю за тем, какими добрыми глазами этот пожилой бывалый мужчина, тяжело раненный фронтовик, смотрит на молодую, здоровую, веселую, почти красавицу, и вспоминаю. многих его помощниц в других деревнях колхоза. Доярки, зоотехники, учетчицы, агрономы…

— Меня иногда, — смеялся как-то председатель, — называют бабьим угодником. И друзья, и начальство. Много, видите ли, у меня девчат да женщин на самых ответственных участках. И в самом деле — больше, чем мужчин. И каждая, скажу вам, на своем месте.

Снова едем. Снова любуюсь неяркой, диковатой, не очень щедрой на хлеб красотой полей. С пригорками, с частыми перелесками, с кустами можжевельника и валунами на обочинах дороги.

Навстречу нам по полевой дороге идет… Вскоре становится ясно — идет молодой человек. Чуть ли не подросток еще. Без шапки, светловолосый. Пока мы с ним поравнялись, председатель успел сказать, что это один из троих сыновей кузнеца, старший, допризывник. Все три парня механизаторы. Толковые. Вот же работы сегодня в поле нет, праздник, так сказать, поневоле, а он идет. Понятно, к своему комбайну.

Мы остановились. Они здороваются, как взрослые, юнец и пожилой, и начинают разговор. Опять же деловой. И я снова замечаю во взгляде председателя, как и с Люсей было, сдержанную отеческую ласку. И действительно, приятный парнишка, этот комбайнер. Хорошая, видать, семья у того незнакомого мне кузнеца. Младший еще не дорос до комбайнера, ездит со старшим братом, вот с этим, за помощника. Об этом я узнал теперь, из беседы, которую слушаю, и мне как-то тепло от несильного желания спросить у парня и услышать в ответ, что тот, который мал еще, известное дело, спит себе сейчас, закон но восполняя под дождь свое ежедневное недосыпание.

Мы завтракаем в доме председателя вдвоем. За большим окном, в саду и в огороде — дождь. Праздник до вечера. По совести говоря, нам не помешало бы взять по маленькой, но мы поедем дальше, хозяин за рулем, а гость один не привык, да и на душе у него хорошо и так, своим порядком, без чарки.

Я слушаю рассказ хозяина о том, как на заседании правления колхоза недавно рассматривалось одно очень уж некрасивое дело. Сын отказался помогать своей одинокой старенькой матери, которая живет отдельно.

— И мы сказали ему: «Ты недостоин того, чтобы называться сыном этой женщины. Она же столько потрудилась на своем веку, столько нагоревалась». Два сына ее, два брата этого чурбана, погибли на войне. Это что — сколько слез? «Не плачьте, мама, — сказали мы ей на правлении, — мы вашу старость досмотрим. Мы в состоянии вам…»

Мне уже не кажется, что я любуюсь собеседником незаметно для него, — я замечаю в глазах его слезы и думаю, глядя в эти, немного усталые, немного печальные, глаза:

«Хороший ты, нужный, друже мой, человек!..»

Поздняя ночь. Тишина. Страницы хорошей книги.

А за окном моей комнаты на втором этаже, в сосново-дубовой темноте, вдруг снова, как часто повторяется днем, заклекотали на гнезде аисты.

Будто аплодисменты после молчаливого слушания.

Своя жизнь, своя радость.

Восходит солнце, а во весь облачный запад — радуга. Из-за нее только стоит вставать в четыре, брести сюда три километра, терпеливо, часто безуспешно, сидеть над поплавками.

Только что отзудели комары, успокоился под аирным берегом бобер, а уже над ольховым кустом, за которым я, притаясь, сижу, загомонила звонкая пчелка.

Недавно над тихой рекой пролетел важный, как полицейский чин, коршун.

Дождь немного поклевал оловянную гладь воды, и вот радуга, что недавно исчезла, снова высветилась во всю свою красу. И на небе, и, левым концом, в воде.

Дождь снова зашастал по листве, зарябил вокруг поплавков. Видать, соберется все же и настоящий. Раз за разом слыхать грудное, сдержанное рокотание грома. Запад совсем победил — небо обложено там основательно, синяя темень наползает сюда, гремит уже над самой головой.

Густо зашуршало на том берегу по ольшанику. Пошло по Щаре плеском, кружочками да пузырями. Это — дождь!

…Так и прогнал нас домой. Последнее о нем, предыдущий абзац, записываю уже за столом.

Вчера была