Молодая женщина закрыла глаза; Моргауза уселась рядом, поглаживая ее по руке и размышляя про себя. «Гавейн предан Артуру, что бы там ни произошло. От Гавейна на троне Лоту добра не дождаться. А этот… неважно, сколько уж там сыновей будет у Артура, этот – первый. Артур воспитан в христианском духе; то, что он – король над христианами, для него очень важно; это дитя кровосмешения он сочтет за позор. Всегда полезно знать какую-нибудь мрачную тайну своего короля. То же и о Лоте; я его, конечно, люблю, однако я взяла за труд разузнать кое-какие подробности его грехов и интрижек».

Младенец в колыбельке проснулся и закричал. Моргейна тут же открыла глаза – как поступают все матери, заслышав детский плач. Едва в состоянии пошевелиться, она прошептала:

– Мой малыш – это ведь мой малыш? Моргауза, я хочу подержать его.

Моргауза собиралась уже вложить ей в руки спеленутый сверточек, но вовремя одумалась: если Моргейна возьмет ребенка, ей захочется покормить его, она полюбит сына, она не останется равнодушна к его судьбе. Но если отдать его кормилице прежде, чем Моргейна увидит его личико… что ж, тогда она никаких таких чувств к ребенку испытывать не будет, и мальчик достанется приемным родителям. А ведь оно недурно вышло бы, чтобы перворожденный сын Артура, сын, которого отец никогда не дерзнет признать, был всей душою предан Лоту и Моргаузе как истинным своим родителям; чтобы братьями ему стали сыновья Лота, а не сыновья Артура, которыми тот, возможно, обзаведется в браке.

По лицу Моргейны медленно текли слезы.

– Дай мне моего малыша, Моргауза, – взмолилась она. – Дай мне подержать малыша, я так хочу…

– Нет, Моргейна; у тебя недостаточно сил, чтобы баюкать и кормить его, – ласково, но неумолимо произнесла Моргауза. – И к тому же… – Жена Лота быстро измыслила отговорку, в которую девочка, неискушенная во всем, что касается детей и родов, непременно поверит, – если ты хотя бы раз возьмешь его на руки, он не станет брать грудь кормилицы, так что нужно отдать ей малыша, не откладывая. Ты сможешь подержать его, как только чуть окрепнешь, а дитя привыкнет к ее молоку. – И хотя Моргейна расплакалась и, рыдая, протянула к ней руки, Моргауза унесла ребенка из комнаты. «Вот теперь, – думала она, – мальчик – приемыш Лота, и мы обзавелись оружием против Верховного короля. Я же надежно позаботилась о том, чтобы Моргейна, когда она поправится, осталась к сыну равнодушна и согласилась поручить его мне».

Гвенвифар, дочь короля Леодегранса, устроившись на высокой стене сада и вцепившись в камень обеими руками, глядела на коней, что паслись на огороженном пастбище внизу.

Позади нее разливалось сладкое благоухание ароматических и пряных трав для кухни и трав целебных – из них жена ее отца готовила лекарства и снадобья. На свой садик Гвенвифар надышаться не могла; пожалуй, из всех мест вне дома Гвенвифар любила только его. В четырех стенах она обычно чувствовала себя спокойнее, – или, скажем, в пределах надежной ограды; а садик, обнесенный стеной, казался почти столь же безопасным, как и замковые покои. Отсюда, со стены, она могла обозреть долину, а долина такая обширная и уходит куда дальше, чем в состоянии охватить взгляд… Гвенвифар на мгновение обернулась к спасительному саду; в немеющих пальцах вновь ощущалось легкое покалывание, а в горле застрял комок. Здесь, на стене, огораживающей ее собственные кущи, бояться нечего; если вдруг опять накатит удушливая паника, она просто развернется, соскользнет вниз и вновь окажется в безопасности родного сада.

Как– то раз, когда Гвенвифар сказала вслух что-то в этом роде, Альенор, жена ее отца, раздраженно переспросила: «В безопасности от чего, дитя? Саксы так далеко на запад не забираются. А если и заберутся, так с холма мы их увидим за три лиги; от широты обзора наша безопасность и зависит, ради всего святого!»

Гвенвифар никогда не сумела бы объяснить, в чем дело. В устах собеседницы эти доводы прозвучали вполне разумно. Ну, как ей втолковать здравомыслящей, практичной Альенор, что девочку пугает непомерное бремя этих бескрайних небес и обширных земель? Ведь бояться и впрямь нечего; бояться просто глупо.

И все равно Гвенвифар задыхалась, ловила ртом воздух, чувствуя, как откуда-то снизу живота распространяется онемение, со временем доходя до горла, а повлажневшие руки словно мертвеют. И все-то на нее раздражались: замковый капеллан твердил ей, что снаружи ничего страшного нет, лишь зеленые земли Господни; отец кричал, что не потерпит в своем доме этих женских бредней – и Гвенвифар научилась не говорить о своих страхах вслух, даже шепотом. Лишь в монастыре она встретила понимание. О, милый монастырь; там ей было уютно, точно мышке в норке; там ей никогда, никогда не приходилось выходить за двери, вот разве что в обнесенный стеной монастырский садик. Гвенвифар очень хотелось бы вернуться в обитель, однако теперь она – взрослая женщина, и у мачехи ее – маленькие дети, так что той необходима помощь.

Мысль о браке тоже ее пугала. Зато тогда у нее будет свой дом, где она, единовластная хозяйка, станет распоряжаться так, как угодно ей; и никто не дерзнет над нею смеяться!

Внизу, на пастбище, среди коней она увидела стройного мужчину в алом; на загорелый лоб его спадали темные кудри. Гвенвифар не отрывала от него взгляда. Проворством и быстротой он не уступал и коням; недаром саксонские недруги прозвали его Эльфийская Стрела. Кто-то однажды нашептал ей, что, дескать, в нем самом есть кровь фэйри. Ланселет Озерный – вот как он себя называет; а в тот кошмарный день, заблудившись у магического Озера, Гвенвифар встретила его в обществе жуткой женщины-фэйри.

А Ланселет между тем уже поймал выбранного им коня; один-два домочадца ее отца предостерегающе завопили, а Гвенвифар затаила дух. Ей самой отчаянно хотелось закричать от ужаса; на этом жеребце не ездил даже король – отваживались на это лишь один-два его лучших объездчика. Рассмеявшись, Ланселет пренебрежительно отмахнулся; он дождался помощника, передал ему поводья, а сам закрепил седло. До Гвенвифар долетел его веселый голос:

– А что пользы объезжать дамскую лошадку, с которой любой управится с помощью сплетенной из соломы уздечки? Я хочу, чтоб вы видели: с помощью кожаных ремней, вот таким манером закрепленных, я управлюсь с самым необузданным из ваших жеребцов и превращу его в боевого коня! Вот так, смотрите… – Он подтянул пряжку где-то под конским брюхом и, упершись одной рукой, взлетел в седло. Конь встал на дыбы; Гвенвифар наблюдала за происходящим, открыв рот; Ланселет, наклонившись к самой шее коня, заставил его опуститься на ноги и, уверенно обуздав скакуна, пустил его неспешным шагом. Горячий конь затанцевал на месте, заметался туда-сюда, и Ланселет знаком велел королевскому пехотинцу подать ему длинное копье.

– А теперь глядите… – прокричал он. – Предположим, что вон тот тюк соломы – это сакс; он кидается на меня с этим ихним тяжелым тупым мечом… – Ланселет отпустил поводья, и конь во весь опор помчался через пастбище; прочие лошади бросились врассыпную, а всадник обрушился на тюк, поддел его на копье, затем выхватил из ножен меч, стремительно развернул коня на галопе и принялся размахивать клинком, описывая круги. Даже король счел за лучшее отступить назад: конь во весь опор скакал на людей, но Ланселет резко остановил его перед Леодегрансом, соскользнул на землю и поклонился.