— Ему приказали…

— Это неважно. Он десять лет был твоим любовником. Этого ему, я надеюсь, никто не приказывал? Или это одно из последних распоряжений рейхсфюрера перед тем, как он покончил с собой? — он наклонился вперед, заглядывая ей в лицо. — Сомневаюсь. Ты отлично знала, что я нахожусь в тюрьме, и не дала о себе знать. Ради детей — весьма благородное оправдание. И никакой верности, все, что было, в пропасть, туда же, куда и рейх. Она все решила за меня. Она решила, что так проще. А что же Отто? Он, оказывается, так и не узнал, что мы решили с тобой быть вместе. Так и скрылся конспиративно, ничего не узнав. И я так понимаю, ничего не знает до сих пор. И наверняка приезжает к тебе частенько, считая тебя своей женой и оставаясь в полном неведении относительно твоей краткосрочной прогулки на Балатоне. Все это очень интересно, Мари. Джилл права, ты настоящая разведчица.

— Что касается Отто, — она резко отстранилась от него, глядя вниз, на море. — То за все эти годы он приезжал раза три или четыре. Я вообще не могу к нему поехать. И он действительно ничего не знает до сих пор. А для чего? По-моему, и так все ясно. Ты хочешь взять назад свое кольцо? — она повернулась к нему и протянула руку. — Снимай сам, как и надевал. Я не могу, — голос ее дрогнул, она отвернулась.

Он поднес ее руку к губам, поцеловал пальцы.

— Нет, Мари, я этого не хочу. Я не для этого сюда приехал. Джилл сказала, ты одна, но как только я вошел сегодня и увидел тебя, — он снова привлек ее к себе, — я понял, нет, она не одна, ей просто не позволят быть одной. Кто-нибудь обязательно вертится вокруг, как в Берлине, как в Арденнах, как везде и всегда. И мне легче знать, что ты жива, хотя и изменяешь мне, чем думать о том, что тебя убили и тебя давно уже нет на свете.

— В чем ты упрекаешь меня? — она опустила голову ему на плечо. — В том, что я сохранила твою семью, которая поддерживала тебя в самое трудное время? В том, что женщина, которая перенесла все лишения войны и послевоенного времени, пережила, что ее мужа приговорили к смерти, дождалась его наконец? Что дети увидели отца? Я спросила себя: что бы я чувствовала на ее месте, если бы мой муж, которого я любила, которому вырастила детей, которого поддерживала, как только могла, в несчастье, вернулся не ко мне, а к другой женщине, пусть знаменитой, красивой, богатой. Я чувствовала бы себя ужасно, я бы считала это несправедливым. И, несмотря на то, что я и знаменита, и красива, и богата, была и есть, мне приходилось бывать на этом месте не один раз. Это сильный удар, смертельный. Я знаю силу любви и красоты, и свою силу я тоже знаю. Я могла бы сделать так, чтобы всего этого не было. Но это было бы не по-человечески. Другое дело, — она отстранилась, и снова отойдя к окну, оперлась руками на подоконник, легкий бриз шевелил длинные темные локоны, — что, встретившись, пожив еще какое-то время, вы поняли, насколько изменились, что вас больше разделяет, чем объединяет. Но это уже не по моей вине. Я получила все, чтобы жить спокойно, и я жила. И я не могу сказать, что эта жизнь была счастливой. Я могла бы и не говорить, что я встречалась с Раухом. Могла бы сказать, что ждала тебя, но ты бы мне не поверил, не поверил бы в душе. Я не ждала. Я решила не ждать и не напоминать о себе. Ради твоего же покоя и благополучия. Страданий было и так достаточно. Я никогда не отрекаюсь от того, что делала. Да, мы встречались с Фрицем в Вене. Он был моим любовником. Я говорю об этом, чтобы не было упреков. Да, я не сказала Скорцени до сих пор о нашей любви. Зачем? Ему все это уже не интересно. И мне тоже, что важнее. Вальтер умер. О чем еще ты меня спросишь? Что ты еще мне скажешь? — она повернулась, в ее глазах блестели слезы. — Поцелуи, объятия, но этого разговора было не избежать. И это тот разговор, который подо всем подведет черту. А лгать я не буду, я никогда не лгала. Всех этих разговоров мне хватило с Отто. Тебе я скажу так же, как ему: да, я такая. Другой не буду. Не нравится, ищите кого-нибудь получше, возвращайтесь в семью. Не трогайте меня.

— Я знаю, что ты ходатайствовала о нашей судьбе перед Черчиллем, — он подошел, с нежностью обнял за плечи. — Его советы и помощь сыграли решающую роль.

— Опять сказала Джилл? — она не повернулась, у горизонта море отливало алым, и она неотрывно смотрела на эту полосу.

— Она сказала, что ты не скажешь.

— Да, это так. Ходатайствовала, но говорить не собиралась. Моя дочь сказала тебе правду, — добавила через мгновение, все также глядя вдаль. — Не о Черчилле, обо мне. Я действительно была одна. Как была одна в Берлине, пока мы не встретились в Арденнах. Никто не заменил мне твоего тепла, твоих прикосновений, твоей ласки. Сердце мое было пусто. Я приняла решение не напоминать о себе, но мне было очень нелегко это сделать. Я заставила себя, и осталась одна, хотя все они были, это верно. Но пустоту ничем не заполнишь, пустота — что может быть ужасней? Джилл говорила, что она ощущает пустоту после смерти Ральфа. Я чувствовала ее так же остро, отказавшись от собственного счастья. И плакала, и мучилась, все было так, никто мета не успокоил, пока ты не переступил этот порог. Скажешь, чтобы я больше не виделась с Фрицем? — чуть повернув голову, она посмотрела на него.

— Не скажу, — он еще теснее прижал ее к себе. — И упрекать тебя не стану больше. Сама прими решение, ладно? Я говорил тебе на Балатоне и скажу сейчас: я тебя ни с кем делить не буду. Ни с самим Скорцени, ни с его адъютантами. Это исключено, Эсмеральда. Все остальные вздыхатели отменяются.

— Делить и не придется, я согласна, — закинув голову, она с нежностью провела рукой по его волосам. — Только мне тебя, с твоей женой.

— Это недолго, — он вдруг помрачнел, разжав руки, встал рядом, глядя перед собой. — Зигурд тяжело больна. У нее рак. Так что скоро все решится само собой. Это неизлечимо.

— Рак? — Маренн внимательно посмотрела на него. — Какая стадия?

— Пока вторая. Но болезнь развивается быстро. Она очень плохо чувствует себя, иногда по целому дню не может подняться с постели. Мне жаль ее. Она всегда была прекрасной хозяйкой и заботливой матерью для моих детей. Она ничего хорошего не увидела от замужества. Муж любил другую, хотя был верен довольно долго, по причине того, что другая, — он взглянул на Маренн, — упрямо мучилась с другими, не желая увидеть очевидного. Но она все терпела, исполняя свой долг. Никогда ни в чем не упрекнула, ничем не выразила недовольства. Когда я освободился, она уже была больна, но точный диагноз поставили в прошлом году. Она умрет, — он отвернулся, вздохнув, Маренн молча стояла рядом. — Все идет к этому. Младшей дочке еще нет шестнадцати лет, ей будет плохо без матери, мать была для них всем, меня они знали мало, потому и особо теплых чувств не испытывают. Все идет к тому, что мы останемся вдвоем, а тебе останутся еще и мои дети, хотя бы младшая дочь.

— Я не возражаю, — Маренн прислонилась щекой к его плечу. — Я с радостью приму и всех троих, я давно уже это сказала. Но болезнь можно затормозить, ее надо затормозить. Надо попытаться добиться ремиссии. На второй стадии это еще возможно. Если удастся, то этот процесс стагнации может длиться до нескольких лет. Я помогу.