— Спасибо. За то, что… рассказали мне это.

И опять падает на подушки. Однако, закрывая за собой дверь, я вижу, что глаза у нее широко открыты.

Наутро мисс Селия все-таки сумела выбраться из постели, вымыть голову и накраситься. На улице холодно, поэтому она опять натянула один из своих узких свитеров.

— Рады, что мистер Джонни возвращается? — спрашиваю. Не то чтоб мне было до этого дело, но хочется знать, выкинула она из головы мысль насчет ухода или нет.

Но мисс Селия нынче неразговорчива. Глаза тоскливые. И не улыбается больше всему подряд. Показывает пальцем за окно:

— Думаю посадить несколько розовых кустов. Вдоль заднего забора.

— Когда же они зацветут?

— Весной увидим.

То, что она планирует будущее, — добрый знак. Я так полагаю, человек, который собирается сбежать, не станет сажать цветы.

Остаток дня мисс Селия возится в саду, в разговоры не вступает.

Следующим утром, когда я вхожу в кухню, мисс Селия сидит за столом, раскрыв газету, но смотрит за окно, на мимозу. Дождь идет, холодно.

— Доброе утро, мисс Селия.

— Привет, Минни.

Она не поднимается из-за стола, сидит, разглядывает дерево, вертит в пальцах ручку. Дождь припускает сильнее.

— Что хотите сегодня на ланч? У нас есть ростбиф и остатки пирога с цыпленком…

Залезаю в холодильник. Я должна что-то решить с Лероем, сказать ему. Либо ты прекращаешь колотить меня, либо я ухожу. И детей с собой не заберу. Это неправда, про детей, но должно его напугать.

— Я ничего не хочу.

Мисс Селия решительно встает, сбрасывает с ноги красную туфельку на высоком каблуке, потом другую. Потягивается, не отводя взгляда от окна. Прощелкивает суставами на пальцах. И выходит через заднюю дверь.

Слежу за ней в окошко и вижу, что в руках у нее топор. Я немножко нервничаю, потому что никому не понравится вид сумасшедшей бабы с топором. Она взмахивает им. Пробный удар.

Леди, на этот раз вы окончательно рехнулись. Дождь поливает мисс Селию, но ей и дела нет. Начинает рубить дерево. Листья сыплются ей на голову, застревают в волосах.

Ставлю блюдо с ростбифом на стол и наблюдаю — надеюсь, из этого ничего дурного не выйдет. Губы у нее сжаты в куриную гузку, дождь заливает глаза. Она, кажется, и не устает вовсе, а, наоборот, с каждым ударом колотит все сильнее и сильнее.

— Мисс Селия, ступайте в дом, дождь, — зову я. — Пускай мистер Джонни этим займется, когда придет домой.

Никакого толку. Она срубила ствол наполовину, дерево начинает чуть покачиваться, как мой пьяный папаша. Ну и ладно. Устраиваюсь за столом на месте мисс Селии, дожидаюсь, пока она закончит свою работу. Гляжу на газету и вдруг вижу, что под ней та самая открытка от мисс Хилли. Чуть сдвигаю газету, а там еще и чек на двести долларов. Присматриваюсь. Внизу, в строчке для пометок, мисс Селия написала очень аккуратным почерком: За два кусочка для Хилли.

Из-за окна доносится треск, и мимоза валится на землю. Листья и сухие ветки взлетают в воздух, оседая на Сдобной Булочке.

Не свожу глаз с телефона. Он не звонит уже так долго, что превратился в мертвую коробку, навеки приросшую к стене. Жуткая тишина повсюду — в библиотеке, в аптеке, где я забираю лекарства для мамы, на Хай-стрит, где покупаю ленту для пишущей машинки, у нас дома. Убийство президента Кеннеди, менее двух недель назад, потрясло мир. Никто не хочет первым нарушить молчание. Все теперь кажется неважным.

В тех редких случаях, когда телефон все же звонил, это был доктор Нил с сообщениями о результатах анализов — они все хуже и хуже — или родственники, осведомлявшиеся о здоровье мамы. Да, иногда я с надеждой думала — Стюарт, хотя прошло пять месяцев с тех пор, как он звонил в последний раз. В конце концов я сдалась и рассказала маме, что мы расстались. Она потрясена, как я и подозревала, но, к счастью, лишь вздыхает.

Решившись, набираю «ноль» и прячусь в кладовке. Называю оператору номер, жду.

— Издательство «Харпер и Роу», с кем вас соединить?

— Офис Элейн Штайн, пожалуйста.

В ожидании, пока секретарь подключится к линии, я кляну себя, что не сделала этого раньше. Но после смерти Кеннеди мне казалось кощунственным звонить по своему личному делу, да вдобавок я слышала, что большинство учреждений закрыто. А потом настал День благодарения, на коммутаторе сказали, что в офисе никто не отвечает, так что получается, я звоню на неделю позже, чем планировала.

— Элейн Штайн.

На миг теряюсь, я рассчитывала на беседу с секретарем.

— Миссис Штайн, извините, это… Евгения Фелан. Из Джексона, Миссисипи.

— Да… Евгения, — вздыхает она, видимо раздраженная тем, что пришлось самой отвечать на звонок.

— Я звоню сообщить, что рукопись будет готова сразу после Нового года. Я отправлю ее по почте на второй неделе января.

В ответ на мои заранее отрепетированные фразы тишина, прерываемая только попыхиванием сигареты. Присаживаюсь на жестянку с мукой.

— Я… та, кто пишет про цветных женщин. В Миссисипи.

— Да, я помню, — отвечает она, но я не уверена, что это действительно так. Но затем она продолжает: — Та, что претендовала на должность главного редактора. Как продвигается работа?

— Почти завершена. Нам осталось еще два интервью, и я хотела узнать, следует ли это отослать непосредственно вам или лучше вашему секретарю.

— Нет, январь не годится.

— Евгения? Ты дома? — доносится мамин голос.

Прикрываю трубку ладонью и кричу в ответ:

— Минутку, мам, — понимая, что, если я не отзовусь, она ворвется сюда.

— Последнее редакторское совещание в этом году состоится двадцать первого декабря, — говорит миссис Штайн. — Если хотите, чтобы ваш текст кто-нибудь прочел, к этому сроку рукопись должна быть у меня. Иначе она отправится «в стол». Вы ведь не хотите оказаться «в столе», мисс Фелан?

— Но… вы говорили, в январе…

Сегодня второе декабря. На все про все остается девятнадцать дней.

— Двадцать первого декабря все разъезжаются на каникулы, а в новом году на нас обрушится поток от наших собственных авторов и журналистов. Поскольку вы, мисс Фелан, пока являетесь никем, единственное окошко для вас открыто до двадцать первого декабря. Ваш единственный шанс.

— Я не знаю, смогу ли…

— Кстати, это вы там с мамой разговаривали? Вы что, до сих пор живете с родителями?

Прикидываю, не соврать ли — мама приехала в гости… она заболела… просто проезжала мимо, — потому что не хочу, чтобы миссис Штайн знала, насколько бессмысленна моя жизнь. Но потом все же печально признаюсь: