Хилли так горда собой, что даже не стукнула председательским молоточком, призывая к порядку.

— Что ж, пора выбрать редактора нового ежемесячника. Есть предложения?

Несколько рук взметнулись вверх. Я сижу тихо.

— Джини Прайс, кого вы предлагаете?

— Хилли. Я предлагаю Хилли Холбрук.

— Как вы любезны. Итак, другие предложения?

Рэйчел Коул Брант поворачивается ко мне, на лице ее написано «Что происходит?». Она, видимо, единственная в этом зале, кто не знает обо мне и Хилли.

— Кто-нибудь еще голосует за… — Хилли скромно опускает глазки, как будто не может припомнить имя кандидата. — За Хилли Холбрук?

— Я голосую.

— И я.

Председательский молоточек произносит «бам-бам», и я теряю должность редактора.

Лесли Фуллербин выкатывает глаза так, что становится видно — там, где положено быть мозгу, у нее ничего нет.

— Скитер, разве это не ваша работа? — изумленно спрашивает Рэйчел.

— Была моя, — бормочу я и направляюсь к выходу, поскольку собрание окончено. Никто не заговаривает со мной, не смотрит в глаза. Иду с высоко поднятой головой.

В фойе беседуют Хилли и Элизабет. Хилли, заложив за ушко темную прядь, одаривает меня дипломатичной улыбкой. Затем поспешно удаляется, но Элизабет остается на месте. И касается моей руки, когда я прохожу мимо.

— Привет, Элизабет, — шепчу я.

— Прости, Скитер, — шепчет она в ответ, и наши взгляды встречаются. Но она тут же спешит отвернуться.

Спускаюсь по ступеням к темной парковке. Хочется думать, что она собиралась что-то сказать, но я знаю, что ошибаюсь.

После собрания неохота сразу ехать домой. Опускаю стекла «кадиллака», чтобы ночной воздух освежил лицо. Он теплый и прохладный одновременно. Понимаю, что нужно спешить домой и садиться за работу, но сворачиваю на широкую Стейт-стрит и бездумно еду вперед. Никогда в жизни мне не было так пусто. Сколько всего свалилось на мои плечи. Я ни за что не успею к сроку, друзья презирают меня, Стюарт бросил, мама…

Не знаю точно, что с мамой, но ясно одно: это гораздо серьезнее, чем просто язва желудка.

Медленно проезжаю мимо закрытых магазинов — какими мертвыми кажутся выключенные неоновые вывески. В мерцающем свете уличных фонарей миную высокое здание «Ламар Лайф». Сейчас только восемь вечера, но все уже в постели. Этот город вечно спит.

— Хочу сбежать отсюда, — произношу вслух, и голос, которого никто не слышит, звучит как чужой.

Я словно вижу себя со стороны, как в кино. Похоже, я стала одной из тех, кто ночи напролет одиноко рыщет по дорогам в автомобиле. Господи, да я городская сумасшедшая, точно Бу Рэдли из «Убить пересмешника».

Поспешно включаю радио, не в силах выносить тишину. Звучит «Это мой праздник», приходится искать что-то другое. А я, похоже, начинаю ненавидеть пустые слезливые подростковые песенки о любви. Нахожу станцию из Мемфиса — мужской голос, как будто слегка навеселе, напевает что-то вроде быстрого блюза. Хочется послушать внимательнее, и я останавливаюсь на парковке у магазина. Ничего лучше я в жизни не слышала.

…И ты камнем пойдешь ко дну

Потому что времена меняются.

Ведущий сообщил, что исполнителя зовут Боб Дилан, но помехи заглушили следующую песню. Откинувшись на спинку сиденья, невидящим взглядом смотрю на темные окна магазина. И мне становится необъяснимо легко. Я словно услышала голос из будущего.

Из ближайшего телефона-автомата звоню домой — мама не ляжет спать, пока я не вернусь.

— Алло? — Это папа, а на часах между тем восемь пятнадцать.

— Папа… почему ты не спишь? Что случилось?

— Тебе лучше приехать домой, дорогая.

Фонари внезапно вспыхивают ярким светом, резко холодает.

— Что-то с мамой? Ей плохо?

— Стюарт уже почти два часа сидит у нас на террасе. Ждет тебя.

Стюарт? Это не ответ.

— А мама… она…

— С мамой все в порядке. Ей, кажется, даже получше. Езжай домой, Скитер, пообщайся со Стюартом.

Никогда еще дорога домой не казалась такой длинной. Десять минут спустя я торможу у крыльца. Стюарт сидит на ступеньках террасы, папа устроился в кресле-качалке. Оба поднимаются мне навстречу.

— Привет, пап, — здороваюсь я, не глядя на Стюарта. — Где мама?

— Она спит, я только что проверял. — Отец зевает. За последние лет десять не могу припомнить ни одного раза, чтоб он засыпал позже семи вечера в пору опасных весенних заморозков на полях. — Доброй ночи, ребята. Не забудьте погасить свет.

Папа уходит в дом, и мы со Стюартом остаемся вдвоем. Какая темная, тихая ночь — ни звезд, ни луны, даже собаки помалкивают.

— Что ты здесь делаешь? — В моем голосе отчего-то слышится неловкость.

— Я приехал поговорить с тобой.

Присев на ступеньку, устало опускаю голову на скрещенные руки.

— Говори быстрее и уходи. Десять минут назад я услышала одну песню, и меня почти отпустило.

Он придвигается ближе, но не настолько, чтобы коснуться. А мне хочется прикосновений.

— Я приехал рассказать тебе кое-что. Рассказать, что я встречался с ней.

Резко вскидываю голову, первое же слово, всплывающее в сознании, — эгоист. Ты, эгоистичный сукин сын, приперся сюда, чтобы поговорить о Патриции.

— Я ездил в Сан-Франциско. Две недели назад. Сел в джип, гнал четыре дня, а потом постучал в двери ее дома. Адрес мне дала ее мать.

Спрятав лицо в ладонях, я вижу, как он поправляет прядь ее волос — так же, как когда-то моих.

— Я не желаю этого знать.

— Я сказал, что считаю то, что она сделала, самым мерзким поступком, на который способен человек. Вот так лгать. Она очень изменилась. В каком-то длинном балахоне, с пацифистским значком, губы не накрашены. И рассмеялась, увидев меня. А потом назвала меня проституткой. — Он потер глаза. — Она, которая запросто легла с тем парнем, заявила, что я веду себя как проститутка по отношению к собственному отцу и Миссисипи.

— Зачем ты мне об этом рассказываешь? — Кулаки сжались, во рту металлический вкус, я даже кончик языка прикусила.

— Я поехал туда из-за тебя. После того как мы расстались, я понял, что должен выбросить ее из головы. И сделал это, Скитер. Я проехал две тысячи миль, и вот я здесь, чтобы сказать тебе об этом. Все кончено. Все прошло.

— Что ж, отлично, Стюарт. Рада за тебя.

Он придвигается ближе, наклоняется ко мне. И я чувствую густой тошнотворный запах бурбона. Но все же хочу свернуться клубочком в его объятиях. Я люблю этого мужчину и одновременно ненавижу.