Разговор с Сарой и Лиз придал мне бодрости, и я присоединился к Хосебе, Хелен и Мэри-Энн, чтобы позавтракать на террасе в old style[22]. Мы уже заканчивали, когда вновь зазвонил телефон. Что-то поиска зало мне, что это звонок из больницы, и так оно и было. «Как вы себя чувствуете в последнее время?» – спросил меня доктор Рабинович. Я объяснил ему, что чувствую себя хорошо, гораздо лучше, чем в предыдущие месяцы. «Например, вчера и позавчера я почти весь день просидел за компьютером и почти не устал». – «Великолепно», – сказал доктор. «Как насчет двадцать третьего числа для операции?» – спросил он. «Какой это день?» Мне, разумеется, было все равно, но сверчок, обитающий в моей пинте, начал стрекотать, едва заслышав слово операция, и ничего лучше этого вопроса не пришло мне на ум. «Понедельник», – ответил он. Я сказал ему, что я согласен и чтобы он не беспокоился, я приеду в назначенное время бодрый духом. «Разумеется. Значит, двадцать третье. Вы знаете, мы кладем в больницу накануне». – «Я должен приехать натощак?» – «Необязательно, мистер Имас».

Я не сразу вернулся на террасу, но не смог обмануть Мэри-Энн. Она сразу же все поняла. «Не волнуйтесь, – сказала Хелен. – Такие операции ежедневно делают во всем мире». – «Я не особенно волнуюсь», – сказала Мэри-Энн. Но в Северном Кейпе почти не было света.

Я ушел в свой кабинет, чтобы привести в порядок счета ранчо и побыть одному. Я почти не работал, и у меня было ощущение, что я почти ничего не вспоминал: мой взгляд застывал на каком-нибудь камне, ветке, облаке, и мне приходилось усилием воли заставлять его оторваться от них – как заставляют встать ленивого пса, – чтобы направить на другие предметы. В какое-то мгновение я – это скорее было в духе Трику – занялся поиском каких-нибудь особых знаков и подумал, что было бы хорошей приметой, если бы в воздухе появилась бабочка, которую я видел накануне. Но этого не произошло. Тогда я подумал, что я не такой, как Трику, и что знаки хорошие или плохие, мне безразличны.

В полдень в кабинет зашел Хосеба. Он объявил что Мэри-Энн с Хелен решили приготовить барбекю «на берегу реки, кишащей змеями», и что ему поручили сообщить мне эту прекрасную новость. Я сказал ему, что ружье Хуана хранится в ящике в подвале и что он может воспользоваться им, чтобы покончить со змеями. Он скрестил руки, как это имел обыкновение делать Тоширо. «Думаю, я сделаю это с большим удовольствием, товарищ. Я тоже испытываю ненависть к ревизионистам Третьего интернационала. Я троцкист и горжусь этим».

Он заметил, что они с Мэри-Энн уже почти подготовились к послезавтрашнему выступлению. Мэри-Энн возьмет на себя чтение текстов, поскольку, если он будет читать вслух на своем английском, его будет очень трудно понять. «Я уже знаю, что ты выбрал историю с Тоширо», – сказал я ему. «Я не могу ничего тебе рассказывать. Мне очень жаль, товарищ». Он склонился на японский манер и попросил меня следовать за ним.

Иногда мы напоминаем матрешки. За первым, самым очевидным нашим образом следует второй, за вторым – третий, и так до тех пор, пока не доберешься до последнего, самого тайного. Впервые я обратил внимание на это на примере Женевьевы после болезни Терезы. Она была не похожа на того человека, которого я знал раньше, казалась меньше, какой-то забитой. И то же самое произошло у меня с Сесаром, преподавателем точных наук, когда он признался мне, что его отца расстреляли.

Я спрашиваю себя, сколько существует хосебов, не является ли он тоже неким подобием матрешки. Мне в нем известны, по меньшей мере, две личности. В зависимости от того, с кем он общается, он говорит то одним, то другим голосом и ведет себя по-разному. Со мной он говорит совсем не так, как с Мэри-Энн или с Хелен. И эта перемена обусловлена не только языком.

Сегодня вечером я сидел в кабинете, заканчивая расчеты, которые начал вчера, и через окно до меня долетали его слова. Он давал объяснения Мэри-Энн, Хелен, Дональду, Кэрол и еще трем или четырем членам Книжного клуба по поводу «баскского вопроса» и «конца терроризма».

Я прикрыл глаза, чтобы получше проанализировать тон его голоса, тот состав, который он имел в этот момент, словно речь шла о какой-нибудь жидкости. Мне показалось, что я различил в нем четыре компонента: убежденность – на тридцать или тридцать пять процентов; безнадежность – двадцать процентов; скрытность – десять процентов; и искренность. В целом то, что он говорил, звучало в высшей степени убедительно. Это был, вне всякого сомнения, третий хосеба. Не хосеба из Обабы, не тот, что являлся членом организации, а третий, вышедший на поверхность в последние годы. «Человек легкого слова», который не хочет говорить откровенно и использует иносказания и метафоры.

«Вы видели когда-нибудь огромные стальные шары, которые висят на кранах и используются для того, чтобы рушить здания? – сказал он на своем неуверенном английском. – Кран поднимает шар и потом бросает его на здание. Это в точности то, что произошло в Стране Басков. Только там шар оказался неконтролируемым».

Послышался шепот, но никто не захотел прервать его объяснения. Голос Хосебы слегка изменился, и его скрытная составляющая достигла по меньшей мере двадцати процентов, удвоившись. Он упомянул Франко, Гитлера, говоря, что они действовали заодно и что бомбардировка Герники – «первая в истории бомбардировка мирных жителей» – явилась одним из их общих «подвигов». «Среди погибших в тот день были, например, бабушка с дедушкой и две тетушки одного моего друга по имени Агустин, и скажите мне на милость, что следовало ожидать от Агустина после этого, да еще в такой политической обстановке, когда даже надгробные надписи на баскском языке были запрещены».

Хосеба продолжал объяснять, что прислужники военной диктатуры, движимые ненавистью к Стране Басков, установили стальной шар слишком высоко, и с этого все и началось. С годами – «Стальной шар невозможно направить точно в то место, куда кому-то хочется» – бывшие жертвы превратились в палачей, и, например, еще одному его другу – «его имя Сесар» – стали угрожать смертью только за то, что он из социалистов, только за это, хотя речь, без сомнения, идет о прекрасном человеке, прогрессивном и демократичном.

Мое тело прореагировало быстрее, чем моя голова. Даже не отдавая себе в этом отчета, я уже был за пределами своего кабинета, в углу террасы. «А Давид не рассказывал вам о Стране Басков?» – спросил Хосеба, увидев меня. Дональд лукаво улыбнулся: «Здесь бродит книга, отпечатанная в трех экземплярах, но она на баскском языке, и я не в состоянии прочесть ее». Как и Мэри-Энн, Дональду хотелось бы, чтобы я стал писателем. Увидев мои воспоминания, он даже слегка рассердился на меня из-за того, что я использовал «язык, которого никто не понимает». Мэри-Энн толкнула его локтем. Он понял предупреждение и не стал продолжать.

Тон Хосебы изменился, когда он обратился ко мне. Твердость его усилилась, безнадежность тоже. «Я не рассказывал тебе о Сесаре, чтобы не портить тебе настроение». – «Сесару угрожали? Как это возможно?» – воскликнул я. «Вот такие дела, Давид». Я сел рядом с ними, хотя и не собирался. Сделал это чисто автоматически.