Шли дни, и постепенно дух моей матери стал овладевать мною. Однажды утром, проснувшись, я хотел было произнести обычную, нормальную фразу: «Ну, посмотрим, какая сегодня погода». Но с моих губ слетели другие слова: «Посмотрим, какую погоду послал нам Господь». Так, как если бы это сказала моя мать. К тому времени я уже заметил и другие сходства. Например, когда я курил, я выпускал дым так же, как она.

«Никогда со мной не происходило ничего столь странного», – сказал я однажды Хосебе. Только ему я мог рассказать об этом. Трику воспринял бы это слишком серьезно из-за своего увлечения эзотерическими проблемами. «О чем ты?» – спросил Хосеба, готовясь внимательно меня выслушать.

«Я не очень-то хорошо разбираюсь во всех этих астральных путешествиях, – сказал он, когда я закончил рассказ, – но, судя по тому, что рассказывал мне Трику, я бы сказал, что ты – жертва этого явления». Я не знал, говорит ли он серьезно или шутит. Наверняка половина на половину: в шутку из-за темы, но всерьез оттого, что видел, как я озабочен.

Той ночью мне приснился сон. Я находился в аквариуме, в зоне глубоководных рыб. Кто-то сказал: «Видишь здесь эту тень? Это рыба, которая называется Chiasmodon. Она обитает во мраке морского дна». У меня вырвался вздох: «Жить вот так, никогда не покидая этих склизких камней, не ведая о том, что существуют светлые места!» Послышался голос Лубиса: «Ты имеешь в виду тьму? Но раньше она тебе нравилась, Давид. Помню твою радость, когда мы купались в водоеме пещеры– в Обабе». Я вгляделся и увидел рядом с Лубисом свою мать. «Если бы только это! – воскликнула она. – Но мой сын очень изменился. Раньше он очень любил свою мать. А теперь не пришел даже проститься». – «Не говори так, мама». – «Я ни в чем тебя не упрекаю, Давид. Просто мне бы хотелось сказать тебе последнее прости». – «Сказать мне последнее прости?» – «Разве тебе не сказали, Давид? Я умерла. Но я спокойна. Я не навсегда останусь в зоне глубоководных рыб. Скоро Господь призовет меня в светлое место, где обитают рыба-клоун и другие разноцветные рыбки. Поэтому здесь со мной Лубис. Он меня туда отведет».

«Проснись, Давид!» – прошептал Хосеба, тряся меня за плечо. Он слез со своей койки и сел возле меня. «Ты стонал, – сказал он. – Я всерьез завидую твоей способности видеть сны. Если мы все же попадем в тюрьму, ночи ты будешь проводить за ее стенами». – «Это было мучительно, – сказал я. – Мне снилось, что умерла мама».

Он задумался. «Я вижу для тебя только один способ успокоиться, – сказал он наконец. – Позвони домой и поговори с матерью». – «Я не могу звонить отсюда. Это опасно». Он взглянул на часы. «Четверть седьмого. Если мы отправимся немедленно, в половине восьмого ты будешь в телефонной кабинке в По». – «И мы ничего не скажем Карлосу?» – «Как хочешь». – «Пошли», – решился я, мы быстро оделись и отправились к старому «рено», которым пользовались в Мамузине.

Когда мы вышли из комнаты, нам показалось, что в туалете кто-то есть, и мы дождались, пока откроется дверь. Но это был не Карлос, а андалусский работник по имени Антонио. Хосеба часто с ним разговаривал. Он попросил, чтобы тот, если увидит monsieur le patron, сказал ему, что нам пришлось уехать, но что к девяти часам мы вернемся на ферму. Антонио кивнул и предложил нам две сигареты. «Вместо завтрака», – сказал он хриплым голосом только что проснувшегося человека. И мы отправились в По, куря сигареты.

К телефону подошла Паулина, и, как только я узнал ее голос, я все понял. Было ненормально, чтобы в этот час она была у нас. Девушки, работавшие в мастерской моей матери, появлялись на вилле «Лекуона» где-то к девяти, не раньше. «Она умерла вчера вечером, Давид, – сказала Паулина. – Мы всю ночь проплакали». Ее голос свидетельствовал о том, что плач действительно был долгим, изнурительным. Она говорила со мной непринужденно, совершенно естественно произнося мое имя, несмотря на то что я уже три года не показывался в Обабе. «Погребальная служба состоится в пять часов в верхней церкви». Она вдруг спохватилась и добавила– «Ах, но ведь ты не сможешь приехать…» – «Как это случилось? Она была больна?» – спросил я. Я никак не мог вспомнить, когда последний раз разговаривал с мамой. «К вечеру она, как обычно, вышла на террасу. Твой отец нашел ее там, когда пришло время ужина. Вначале он подумал, что она заснула, слегка склонившись в плетеном кресле. Но к несчастью, она была мертва. Видимо, отказало сердце». – «Я тебе очень благодарен, Паулина».

И эти слова тоже могли принадлежать моей матери. Это была ее манера выражаться: я тебе благодарна, если позволишь мне нескромность, если это нетрудно… Она очень ценила вежливость. Я подумал, что похоронная служба, которую, несомненно, проведет дон Ипполит, будет красивой, достойной ее. Богослужение, сообщила мне Паулина, состоится в пять. Оставалось десять часов.

Пока мы ехали обратно в Мамузин, Хосеба не переставал говорить. Он теперь наконец знал, чему мы посвятим себя, когда вновь вернемся к цивильной жизни. Мы откроем консультацию, как у сеньоры Гульер, – разумеется, за деньги, – и они с Трику займутся поиском клиентов, а я буду выполнять роль медиума и предсказывать людям будущее. Болтовня продолжалась, пока мы не вернулись в Мамузин. «Ты поедешь?» – спросил он меня тогда. «Да. Я поеду». Я решил это еще во время телефонного разговора, но тем не менее удивился сам себе, когда облек это решение в слова. Дело было серьезное, оно противоречило принятым нормам. «Я тебя поддерживаю и так и скажу Карлосу, – сказал Хосеба. – Пойдем немедленно к мсье Габасту». Я поблагодарил его. В будущем мне нужна будет его помощь.

Мсье Габасту был владельцем фермы и жил в центре Мамузина. «Bien sûr!» – воскликнул он, когда я попросил у него разрешения не выходить на работу, чтобы отправиться на похороны моей матери. Андалуссцы, которые знали его уже давно, рассказывали, что во время нацистской оккупации он сражался в рядах маки. Справедливый человек. С нами он всегда был обходителен: наш правильный французский выдавал, что мы не настоящие сельские эмигранты; но он никогда не задавал вопросов. Может быть, из симпатии, а возможно, просто чтобы избежать осложнений. «Allez! Partez tout de suite!» – «Поезжайте! Выезжайте немедленно!». – сказал он нам.

Хосеба отважился попросить его еще об одном одолжении. Он спросил, нет ли у них дома какого-нибудь темного костюма, который подошел бы мне, поскольку в Обабе нельзя присутствовать на погребальной церемонии в абы каком виде. «Может быть, костюм моего сына Андре подойдет», – сказал мсье Габасту и отправил нас к своей жене.

«Думаю, да, – ответила нам мадам Габасту. – Сын у меня худой и ширококостный, как и вы. Сейчас он живет в Париже». Женщина все говорила правильно. В то время я был худым, весил на пятнадцать килограммов меньше, чем когда учился в университете. «Ваш сын в Париже, мы в Мамузине… все мы, молодые, уезжаем из дома», – сказал Хосеба. Женщина со вздохом отправилась за костюмом.

«Ясно, что Андре – твой двойник», – сказал Хосеба, когда я надел костюм. Казалось, он сшит на меня. Мадам Габасту была того же мнения. Она снова исчезла и вернулась с черным галстуком.

Уже на улице мсье Габасту преподнес нам еще один сюрприз. Он предложил мне свой синеватый «Пежо-505», весьма респектабельный автомобиль. Мы с Хосебой поблагодарили его. Машина могла сослужить мне хорошую службу при пересечении границы. «Какие любезные люди!» – сказал я. «Ничего общего с другими нашими знакомыми», – ответил Хосеба, без всякого сомнения думая о Карлосе.