Как только Муса явился им (будто по волшебству) в Северо-Западном университете, в кабинете доктора Коретты Пинк, Джим сразу же заметил перемены в поведении Сильвии. Исходя из своего прошлого опыта, Джим понимал, что Муса, как это свойственно шаманам, своим поведением провоцирует женщину на один из двух типов ответной реакции: либо она, как сообразительная девственница, бросится прочь от его назойливо ищущих глаз; либо, как заяц, пойманный лучом фар на дороге, будет, выбиваясь из сил, бежать вперед. А Сильвия, будучи, без сомнения, сообразительной, девственницей уже не была.

Будучи всего на десять лет старше Мусы (это все-таки не двадцатилетняя разница в возрасте с Джимом), Сильвия льнула к шаману, как молодая девушка к своему первому возлюбленному. Конечно, это были мелочи, но Джиму они бросались в глаза: уж слишком тесно она прижималась к нему, идя по чикагским улицам; вечером за ужином она с рассеянно-задумчивым выражением лица поправляла его косички, чтобы они не падали в миску с рисом; когда они желали друг другу спокойной ночи перед полетом в Новый Орлеан на следующее утро, ее поцелуй в щеку был слишком долгим; она, не раздумывая, уступила ему свое место у окна в самолете (а ведь она знала, что Джиму нравится наблюдать в иллюминатор, как меняются пейзажи, проплывающие под крылом самолета).

Разговаривая, они скоро вообще перестали обращать внимание на присутствие Джима. На его вопрос о том, что они собираются делать в Новом Орлеане, Муса ответил: «Мы здесь потому, что мы должны быть здесь». Сильвия при этом посмотрела на него испепеляющим взглядом. Когда же Джим спросил почему, она, покачав головой, ответила: «Так надо», а взгляд ее был таким, словно речь шла о чем-то совершенно очевидном и понятном. Джим привык уже получать такие высокомерные ответы от Мусы (как-никак, он ведь был закулу), но выслушивать подобное от Сильвии ему было нелегко. В представлении Джима все выглядело так: Муса появился и быстро уговорил их под каким-то неясным предлогом отправиться в Новый Орлеан. Вот уже три дня они здесь, а их поиски — только не ясно, поиски чего — не продвинулись вперед ни на шаг. Но Сильвия так превозносила Мусу, словно без него они вообще ничего бы не смогли (а это было явным унижением для Джима: ведь до появления закулу у них все шло хорошо).

Джим все-таки однажды загнал шамана в угол, когда вечером на съемной квартире он пил, а Сильвия мыла голову (именно этих двух занятий Муса избегал: из-за своих дредов и потому, что предпочитал алкоголю травку).

— Муса, — сказал Джим.

— Да, Джим.

— Зачем мы здесь?

— Ты пьян, — глядя на Джима, произнес Муса.

— Ну, пьян!

— Я здесь потому, что вижу в своих снах громадного орла, который мучает меня. Я здесь потому, что вижу в своих снах утонувшую принцессу, голова которой украшена подаренным ей вождем убором из морских раковин, а проснувшись, не нахожу ничего, кроме прибившейся к берегу доски и предметов женской гигиены. Я здесь потому, что вижу в своих снах белокожую женщину с чонгве, похожим на черный огурец, а когда она поет, ее голос звучит как труба. Я здесь потому, что вижу в своих снах Сильвию Ди Наполи и Джеймса Туллоу, а почему, пока не понимаю.

Джим растерянно заморгал, облизал губы и вдруг почувствовал, как его качает, и испугался, что колебания воздуха, порожденные безумством Мусы, могут свалить его с ног.

— Ты под кайфом, — объявил он.

— Нет, — снисходительно произнес Муса. — И здесь я потому, что моя судьба — в прошлом.

— Ты хочешь сказать, в будущем, — поправил его Джим.

— Нет, мусунгу, — мягко, но настойчиво сказал Муса. — В прошлом.

Он с самодовольным видом покачал головой, а Джим почувствовал головокружение и раздражение.

Но самое худшее для Джима произошло накануне вечером, когда он познакомил Мусу и Сильвию с завсегдатаями бара Молли. Томпи, Перец, сама Молли и все, кто был в баре, встретили Джима как старого приятеля и столь же радушно приветствовали его спутников. Но когда они узнали, что Муса шаман — он никогда не упускал случая сообщить об этом, — тот сразу же стал центром внимания. Муса, усевшись на вращающийся табурет в центре паба, сразу же оказался в плотном кольце мужчин, которые оттеснили Джима в сторону, отчего у него едва не случился нервный тик. Сильвия села на почетное место рядом со своим новым идолом и, не отрываясь, смотрела на него из-под накладных ресниц.

— Ну-ка покажи нам свою силу, шаман! — с вызовом обратился к Мусе круглый, как шарик, мужчина, имени которого Джим не знал. Его лицо по форме напоминало отражение на выпуклой стороне ложки.

— Я — закулу! — сурово поправил его Муса и покачал головой, словно доказывая это самому себе. — Мы получаем свое уменье во сне от Божественной Луны, когда бредим, страдая болезнью закулу. А истины, пришедшие к нам от великого вождя Тулоко, это такие же секреты, как фантазии подросшего мальчика о подруге его матери.

В глазах собравшихся новоорлеанцев Муса выглядел полугением, полусумасшедшим. Именно такой эффект на аудиторию и должен производить настоящий закулу.

Присутствующие в баре сразу разделились на два лагеря. Одни злобно сопели, перебрасываясь репликами типа: «Ну вот, еще один нашелся!» или «Братцы, да это же чушь собачья!». Другие, которыми верховодил Томпи, придерживались противоположных взглядов, и от них тоже доносились реплики: «Ведь все знают, что такое порча», «Как же иначе!» и «Точно!». Во время этого постепенно нагнетавшего обстановку обмена мнениями Джим тоже почувствовал, как внутри у него все закипает, но выражение лица Мусы было безмятежно-спокойным, будто все происходило по его сценарию.

Внезапно на фоне все нарастающего гвалта раздался спокойный и уверенный голос Мусы:

— Я покажу вам кое-что.

Все разом замолчали, и в этой мгновенно воцарившейся тишине было слышно только шумное дыхание Джима и то, как он елозил ногами по полу.

Муса взял спичечный коробок, вынул из него коробочку со спичками, а пустой футлярчик зажал между большим и указательным пальцами. Проделав это, он сосредоточил все внимание на Перце.

— Перец, — обратился к нему Муса. — Как ты думаешь, смогу ли я толкнуть тебя сквозь это отверстие?

— Чего? — переспросил Перец; голос его звенел, как натянутая струна.

— Я толкну тебя через это отверстие, — пояснил Муса, поворачивая к нему футлярчик.

Все разом загалдели: «Да как это?», «Братцы, да он же рехнулся!», «Во дает, ничего не скажешь!».

Закулу лениво и как бы нехотя встал на ноги, подав Перцу знак подняться со стула. Муса начал готовить себя к демонстрации чуда, и эта подготовка выглядела как величественное и торжественное шоу — он похрустел шейными позвонками и проделал целую серию отлично отработанных потягиваний, — во время этих манипуляций подопытный Перец молча сидел в окружении приятелей. Муса взял футлярчик спичечного коробка и приложил его к груди Перца. Он закрыл глаза и сосредоточенно нахмурил брови. Затем он отвел назад левую руку и медленно распрямил указательный палец. Он пристально смотрел в лицо Перца, и тот, робко подняв глаза, наполненные слезами, встретился с ним взглядом. Губы Мусы зашевелились — может быть, он обращался с мольбой к Тулоко? И вдруг он неожиданно просунул палец через отверстие футлярчика и сильно ткнул Перца в грудь. Перец, взвизгнув от неожиданности, откинулся назад и, перевалившись через стул, упал на спину. Придя через секунду в себя, он, сморщившись от боли, стал потирать позвоночник. Приятели, не понимая, что произошло, смотрели на него широко раскрытыми глазами, а Муса, чрезвычайно довольный собой, улыбался.