Сидевшие у дальнего конца стойки завсегдатаи, среди которых были Томпи и Перец, с любопытством посмотрели на него, но Джим этого не заметил. Он допил свой нигерийский гиннес, зажег сигарету и нетвердым шагом направился к окну, возле которого Двухнедельный наигрывал на гитаре все те же старые блюзы. Джим глубоко затянулся сигаретой и, выпуская дым, кивнул головой гитаристу, а тот, ответив на его приветствие полузаметным кивком, начал проигрыш очередной блюзовой темы чуть громче, чем играл до этого. Джим, пьяный в стельку, сел рядом с ним и запел. Он наклонил голову, крепко зажмурился и запел блюз так, как мог петь только косой английский сопляк.

— Сюда пришел я, чтобы потерять себя… — начал он и замолчал, прислушиваясь с мечтательным выражением лица к аккордам гитары Двухнедельника: «Ду-дуду-ду-ду!»

Но кое-что другое я нашел!

А вот сейчас она, не оглянувшись,

Ушла неведомо куда с шаманом.

Хойя! Теперь хочу забыться в блюзе я!

Когда нет сил забыться — один удел: напиться!

Джим открыл глаза. Все, кто был в баре, пересмеивались, обмениваясь многозначительными взглядами, но это лишь усилило его желание петь, и он, закрыв лицо ладонями, затянул снова:

Впервые в жизни я влюблен,

И мне не совладать с собою.

Но я влюбился в шлюху. Боже, что со мною!

Хойя! Она согласна спать с любым, кто платит!

Что ждет нас впереди? Боюсь, что сил моих

на эту роль не хватит!

Не будь Джим так пьян, он, конечно же, заметил бы, какой взрыв хохота раздался в баре, но только когда Двухнедельный вдруг перестал играть, до него дошло, что что-то не так. Однако он воспринял внезапно наступившую тишину как возможность запеть во весь голос. И запел а капелла, запел еще громче, не заботясь ни о смысле, ни о мелодии, ни о ритме.

— Она дешевая шлюха! — пел он громким скрежещущим голосом. — Хоть и выглядит не как шлюха! В ней есть особый шик! Но ее лучшее время уже прошло! Подведенные брови, наклеенные ресницы и ногти! Но все равно я люблю ее, хотя она годится мне в мамаши!

Качая головой из стороны в строну, Джим, охваченный чувством горечи и ревности, пел все, что приходило в его пьяную башку. Приоткрыв чуть-чуть глаза, он увидел две фигуры, стоящие в дверном проеме. И стоило ему раскрыть глаза пошире, как слова застряли у него в горле, как монеты в шланге пылесоса. Прямо перед ним стояли Муса и Сильвия. Он посмотрел на Сильвию: тубы ее дрожали, глаза были полны слез. Сколько же времени они стоят в дверях? Оглянувшись на присутствующих в баре, Джим нашел ответ на свой вопрос. Вновь повернувшись к Сильвии, он успел только заметить, как дверь бара «У Мелон» захлопнулась за нею. Он посмотрел на Томпи, на Перца, на Молли, но все они отводили глаза. Он посмотрел на Мусу, но оказалось, что закулу стоял в луже крови и (самым, как показалось Джиму, беспардонным образом) пристально разглядывал Двухнедельного. Джим перевел взгляд на старого музыканта, но тот лишь недоуменно пожал плечами.

— Не вижу ничего плохого в том, чтобы любить проститутку, — сказал Двухнедельный. — Моя мама была проституткой, но я ее любил.

Впервые Джим услышал его голос.

Джим с трудом встал на ноги и, пошатываясь, бросился вон из бара. Он проскользнул мимо Мусы, все еще неподвижно стоявшего в дверях. Выбежав на улицу, он во все горло выкрикнул имя Сильвии, но бившие прямо в глаза солнечные лучи ослепили его, и им овладел панический страх.

«Истинно по-женски, вот так убежать прочь», — подумал он. И пока он старался проморгаться и унять бегущие из глаз слезы (частью от избытка чувств, частью из-за ослепительных солнечных лучей), тяжелый кулак Сильвии обрушился на его голову, и тут уж слезы потекли из глаз ручьями.

— Как ты мог? — рыдая спросила Сильвия. — Чтоб ты провалился! Ты, мерзкий, поганый сопляк! Как ты мог?

Джим, словно куль с навозом, рухнул на тротуар: из носа и рта хлынула кровь; сердце его, казалось, вот-вот лопнет.

Новый Орлеан, штат Луизиана, США, 1998 год

Водители такси, люди, считающие себя интеллектуалами, а также романтически настроенные коллекционеры поздравительных открыток убеждены в том, что у греков было четырнадцать слов для обозначения любви. Любой замбавиец скажет вам на своем родном языке двадцать одно слово, означающие хооре — и эти слова не будут синонимами, — и у Мусы было немало случаев использовать все эти слова (даже до того, как им совсем недавно овладела идея о том, что платный секс — это своего рода психологическая панацея). Не будучи никогда приверженцем «монотонии» (он любил, говоря по-английски, намеренно искажать слово «моногамия», подчеркивая этим тусклую монотонность моногамной жизни), закулу провел бо́льшую часть своей взрослой жизни в компании с уличными проститутками, обитательницами публичных домов, квенстерками (городскими девушками, принимающими клиентов дома), гвааштерками (деревенскими девушками, принимающими клиентов дома) и даже полопейи (замбавийское название этого вида не имеет эквивалента в английском языке). На него не произвело большого впечатления то, что Сильвия — в которой как бы сфокусировались и его история, и его судьба — бывшая проститутка (или мачекамадзи по-зимбавийски), однако за свои пальцы на ногах Муса все-таки боялся.

Что касается Сильвии, то ее всегда удивляли мужчины, которых не волновала и не останавливала ее профессия. Для нее было привычно видеть, как у большинства мужчин либо кривятся лица, либо они начинают разочарованно качать головами, стоит им узнать, что она занимается проституцией. Примерно половина сразу предлагала заплатить ей за секс, а она или принимала, или не принимала предложенную плату. Другая половина не предлагала ей платы, но она чувствовала, что они хотят сделать это. По крайней мере, обдумывают, как это сделать.

Сильвия часто размышляла о том, какое воздействие оказывает проституция на женскую ментальность. На первый взгляд казалось, что проститутки по-разному относятся к собственной сексуальности, к своей профессии и к мужчинам (не «к клиентам», заметьте, а к «мужчинам вообще»). Встречались среди них и молодые слабовольные создания, постоянно пребывающие в мечтах о спасении; они каждую свободную от обслуживания клиентов минуту обсуждали варианты этого спасения с такими же наивными подругами. Встречались и выжатые как лимон старые проститутки с лицами, искаженными постоянной циничной гримасой и желтыми от беспрерывного курения. Попадались и прожженные суки, знающие, согласно молве, как подойти к любому представителю противоположного пола; оставаясь наедине с собой, такие женщины плакали, уткнувшись в подушки в форме сердечек, и вытирали слезы сатиновыми простынями. Но наряду с этими внешними различиями существовали и некоторые общие черты, которые проявлялись по-разному, вроде того как трусы одинакового фасона по-разному растягиваются при эрекции.

«Быть в игре». Точность этой фразы вызывала у Сильвии и презрение, и восхищение, причем в равной степени. Проституция ослабляюще действовала на оба пола (а не только на мужчин), на саму их основу, а поэтому оба пола практически неосознанно становились участниками древнейшей игры в мире. Сильвия подумала о молодых женщинах, собирающихся на собеседование по поводу престижной работы в Городе. (В каком городе? Да не важно в каком.) Она представляла себе, как они выбирают юбки: может быть, для этого случая короче, чем обычно. Может быть, на этот раз губная помада должна быть немного ярче, а блузка обрисовывать форму груди чуть более рельефно. И их не слишком разочаровывало, если собеседование проводил немолодой мужчина с похотливыми глазами, жена которого пребывала в менопаузе. Сильвия, конечно же, понимала, что не все соискательницы пускаются на подобные ухищрения, но ведь и работу получают тоже не все, не так ли?