Но она обладала достаточно большим сердцем, чтобы понять его, и оставила одно из самых проникновенных описаний его, каким мы располагаем. «Литтон и большинство моих друзей, — пишет она, — были такими восторженными его почитателями, что я из чувства противоречия отзывалась о нем насмешливо, но, когда увидела, как он танцует, была полностью „обращена“, так как впервые увидела человека, который настолько отказался от себя и воплощал идею. Я поняла, что он не просто хороший танцор, — казалось, он переставал быть Нижинским, но превращался в идею, которую олицетворял».

Дочь герцога, леди Оттолин, испытывала необъяснимое смущение, когда по приглашению леди Рипон приехала в Кумб на ленч, чтобы познакомиться с Дягилевым и Нижинским. И она, и леди Рипон были преданы искусству, но последняя в равной мере принадлежала роскошному, спортивному, полному наслаждений миру, от которого леди Оттолин освободилась. Артистическая компания Глэдис Рипон была более модной, в то время как друзья либеральной леди Оттолин выглядели более богемно. Существовала большая разница между блестящим, способным развлечь Морисом Барингом, приехавшим с леди Оттолин на машине в Кумб, и Д.Х. Лоренсом.

За ленчем леди Оттолин посадили рядом с Нижинским, и они с самого начала нашли общий язык. «Он был очень тихим и довольно некрасивым, — пишет она, — но каждый сразу же понимал, что в нем горит пламя гения». Она пригласила его на Бедфорд-сквер.

Нижинского часто сажали за стол рядом с леди Джульет Дафф, и они каким-то образом умудрялись общаться, хотя, как она вспоминает, те несколько слов по-русски, которые она знала, «всегда вызывали взрывы смеха, и это был один из способов сделать так, чтобы вечер прошел успешно. Он знал буквально два слова по-английски: во-первых, название оживленной английской улицы, которую называл „Пикадил“, и, во-вторых, „Littler“ (Литтлер), при этом он имел в виду не принца и не Эмила Литтлера (театрального импресарио, тогда еще не знаменитого), но Литтл Тича, эксцентрического танцора, известного в Лондоне и Париже… Он носил огромные ботинки. Один из его трюков состоял в том, что он из положения стоя падал и ударялся лбом о пол. Каждый раз по прибытии в Лондон Нижинский вопросительно произносил „Литтлер“, и, если его кумир выступал, немедленно заказывал билеты, и они с Дягилевым сидели на представлении, зачарованно глядя на сцену. Наблюдать за их лицами было столь же интересно, как за ужимками самого „Литтлера“».

Вацлаву предоставилась возможность увидеть Литтл Тича (и Павлову) на представлении «по королевскому указу», которое состоялось в театре «Палас» 1 июля, так как в «Ковент-Гарден» был вечер оперы.

Данкан Грант приехал к леди Оттолин, полный предвкушения встречи с Нижинским. Он ожидал найти его прыгающим у теннисной сетки, но увидел в гостиной сидящим рядом с хозяйкой и, входя, услышал ее вопрос: «Aimez-vous Platon?» (Любите ли вы Платона?).

Леди Оттолин вспоминает, как однажды днем приехали Нижинский с Бакстом, и «когда Данкан Грант и некоторые другие стали играть в теннис в саду на Бедфорд-сквер, танцор и художник пришли в такой восторг от высоких деревьев на фоне домов и порхающих фигур, играющих в теннис, что с восхищением воскликнули: „Quel decor!“»[267]

В течение многих лет меня приводил в недоумение дом на заднем плане бакстовских декораций для балета Нижинского «Игры», который предполагалось поставить в будущем году. Он не был похож ни на французские загородные дома, ни на отель «Ривьера палас» в Босолее, хотя и имел ряды маленьких окон. Его чрезмерная простота напоминала тюрьму, несмотря на «мечтательные садовые деревья», наполовину скрывавшие его. Внезапно, перечитав в третий или четвертый раз вышеприведенные строки леди Оттолин, я осознал, что архитектура, так озадачивавшая меня, была навеяна видом зданий на Блумсбери-сквер, воспоминанием о том солнечном полдне в Лондоне. А возможно, и сама тема балета так же была навеяна игрой в теннис*[268].

«Он был очень нервным и напряженным, — пишет леди Оттолин, — и его опекун и одновременно тюремщик Дягилев не позволял ему выходить в свет, так как это утомляло и расстраивало его. Я принадлежала к небольшому числу людей, которых ему позволялось навещать, так как в моем доме ничто не могло нарушить его спокойствия, и он встречал здесь только художников. „Он похож на жокея“, — смеясь, говорила я Литтону, но в действительности я очень привязалась к этому маленькому человечку, с длинной мускулистой шеей, бледным калмыцким лицом и такими выразительными нервными руками. Он всегда выглядел потерянным во внешнем мире и наблюдал за всем, словно пришелец из иных сфер, хотя и отличался необыкновенной наблюдательностью. Только войдя в комнату и пробыв в ней всего несколько минут, он успевал рассмотреть все картины, висевшие на стенах. Общаться с ним было нелегко, так как он плохо говорил по-английски, а его французский был очень невнятным, но мы как-то умудрялись понимать друг друга, и он бывал рад, как мне казалось, настоящему пониманию и высокой оценке его серьезной работы. Однажды я стала сокрушаться по поводу того, что не способна что-либо создать сама, и он поспешно отозвался: „О, но вы создаете, мадам, так как вы помогаете творить нам, молодым артистам“. В то время о нем ходило много невероятных слухов, будто он был большим дебоширом, будто индийский принц подарил ему изумрудные и бриллиантовые ожерелья; но я, напротив, обнаружила, что он не любил собственности и всего того, что могло помешать ему и отвлечь от искусства. Он постоянно думал о новых балетах, о новых па и постоянно был погружен в мысли о старинных русских преданиях и религиях, которые хотел выразить в своем танце, как он это сделал в „Весне священной“. Такие балеты, как „Призрак розы“, не интересовали его, он считал его trop joli[269], танцора раздражало, когда люди восхищались этим балетом. Он подарил мне свою фотографию в повседневной жизни и другую — в роли Петрушки*[270]. Он сказал, что создал в этой роли традиционного русского персонажа „мифического отверженного, в котором концентрируются пафос и страдание, который колотит руками о стены, которого всегда обманывают, презирают и который всегда остается в одиночестве“. Возможно, тот же самый миф Достоевский воплотил в „Идиоте“. Много лет спустя я нашла в Чарли Чаплине тот же трагизм, что был в Нижинском».

Практичный Жан-Эмиль Бланш с его вспышками «безупречно плохого вкуса» в этом июле с меньшей симпатией, чем леди Оттолин, отнесся к Нижинскому и его творческим исканиям.

«Однажды Шаляпин, — пишет он, — развлекал леди Рипон за ленчем в большом зале „Савоя“, и я был среди гостей. Официант принес мне записку от Дягилева, я