развернул ее и прочитал: „Дорогой друг, мы с Бакстом в гриль-баре. Вацлав хотел бы повидаться с вами; он собирается обсудить безумный проект, вы же знаете его причуды, он хочет, чтобы мы вместе поработали над либретто „Игр“ и чтобы партитуру написал Дебюсси. Приходите, как только выйдете из-за стола. В четыре часа у нас репетиция в театре“. Когда я зашел в гриль-бар, Вацлав рисовал на скатерти. Дягилев, казалось, был рассержен и кусал пальцы; Бакст смотрел на рисунки с ужасом. Нижинский говорил только по-русски, и прошло какое-то время, прежде чем я понял, что происходит. Кубистический балет, получивший название „Игры“, представлял собой игру в теннис в саду, но ни при каких обстоятельствах не должно быть романтических декораций в стиле Бакста! Не будет ни кордебалета, ни ансамблей, ни вариаций, ни па-де-де, только девушки и юноши в спортивных костюмах и ритмические движения. Группа в одной из сцен должна изображать фонтан, а игра в теннис (с фривольными мотивами) будет прервана падением аэроплана. Что за детская идея!»

По правде говоря, трудно представить более привлекательную идею, чем троих танцоров, изображающих фонтан. Что касается аэроплана, только в 1926 году он приземлился (неподалеку от сцены) в дягилевском балете «Ромео и Джульетта»!

«Я отослал проект Дебюсси, — пишет Бланш. — Тот ответил: „Нет, он идиотский и немузыкальный, и думать нечего о создании подобной партитуры“. Дягилев встал на сторону Дебюсси, но Нижинский был упрямым и пригрозил, что не будет больше танцевать в Лондоне. Снова связались с Дебюсси, удвоили его гонорар». Когда в следующем году Бланш увидел и услышал «Игры», он решил, что это «плохая партитура»!

Не Дягилев вел Нижинского в девственные леса эксперимента — похоже, в 1912 году творческие замыслы Нижинского оставили Дягилева позади. Отсутствие согласия и взаимопонимания нервировало их обоих. А Дягилев, по наблюдению Джу льет Дафф, представлял собой «странную смесь безжалостности и ранимости. Он заставлял плакать других, но мог плакать и сам. Я вспоминаю день в доме моей матери в Кингстон-Хаусе, когда он поссорился с Нижинским и тот отказался прийти; Дягилев сидел в саду со слезами, струившимися по лицу, и его невозможно было утешить».

В присутствии какой еще светской дамы в Англии 1912 года мужчина осмелился бы плакать из-за того, что его возлюбленный поступил с ним жестоко? Разве что при леди Оттолин Моррел.

«Вне сцены, — пишет о Нижинском леди Джульет, — он в те дни напоминал умственно отсталого ребенка, который порой удивлял и радовал окружающих внезапными вспышками разума и понимания. Однажды во время ленча в „Савое“ Дягилев принялся рассказывать какой-то слишком длинный анекдот. Нижинский терпел с плохо скрываемым раздражением и в конце, подняв глаза, твердо и решительно заявил: „Histoire longue mais pauvre“[271]. В другой раз мы обсуждали сходство людей с птицами и животными. Нижинский сидел пристально глядя на мою мать, у которой был красивый, но похожий на орлиный нос, и наконец сказал: „Vous perroquet“[272]. Моя мать, всегда охотно смеявшаяся над собой, а она была очень высокой и немного сутулой, прошептала мне: „Еще хорошо, что он не сказал: „Vous chameau““[273].

Тем летом было очень модно, чтобы русские танцоры выступали на вечерах. В июле Нижинский с Карсавиной и Замбелли танцевал на вечере, который давал Ага Хан в „Ритце“; Кякшт и Волинин танцевали для лорда и леди Лонзборо в Сент-Данстане; Павлова в паре с Новиковым выступила у леди Мичелхем в Строберри-Хилл; Нижинский и Карсавина танцевали также на вечере, который леди Рипон дала в Кумбе в честь королевы Александры.

Павлова снова танцевала в „Паласе“, а Аделина Жене — в „Колизее“. Жене открыла свой сезон в мае новым балетом „Камарго“, для которого сама заказала хореографию, воплотив в нем образ танцовщицы XVIII века. Художнику-декоратору С. Уилхелму стоило немалого труда найти подлинную мебель того периода для декораций, но ему не удалось найти подлинную ширму и пришлось смастерить самому. Вскоре после приезда в Лондон Дягилев однажды вечером отправился вместе со своим агентом Эриком Уолхеймом посмотреть балет и тотчас же заметил поддельный предмет. Но танец Жене произвел на него огромное впечатление, и в июле он взял Карсавину и Нижинского в „Колизей“ на утренний спектакль. „В театре не осталось ни одного удобного места, и им пришлось взобраться на галерку и устроиться сбоку, так что приходилось вытягивать шею, чтобы видеть сцену, но их усилия были в полной мере вознаграждены, когда вышла Жене. Дягилев был взволнован, как дитя, высочайшие похвалы срывались с его губ“. Он надеялся заполучить балерину для следующего лондонского сезона, но ему это не удалось.

„Нарцисса“ показали 9 июля, и он был здесь встречен более благосклонно, чем в Париже. Критик „Таймс“ хотя и нашел „что-то раздражающее в безразличии Нарцисса к чарам нимф, вьющихся вокруг него и буквально ложащихся к его ногам“, и счел, что последняя часть выродилась из балета в затянувшуюся живописную картину», но тем не менее хвалил распределение по группам беотийских мужчин и девушек, танцы вакханок и «безмятежную радость первых танцев Нарцисса, радость, которую месье Нижинский передает совершенно». Критик счел балет «столь же пленительным, как все, что давали нам русские». Он отмечает, что новый балет был встречен очень тепло.

«Морнинг пост» полагает, что Нижинский никогда прежде не демонстрировал столь совершенного владения грациозными движениями, отличающимися от простого физического упражнения. «Дейли экспресс» сочла «Нарцисса» несомненным и явным успехом и отметила «триумф» Нижинского. Ричард Кейпелл писал в «Дейли мейл» о мельком увиденном античном мире, о воплощении в жизнь идиллии Феокрита… и пришел к выводу, что роль Нижинского наиболее тщательно разработана из всех прочих, в которых его здесь видели, а исполнение отличается таким изяществом и красотой, что он кажется скорее не простым нарциссом, а изысканной орхидеей… Критик «Санди таймс» так сказал об исполнении Нижинского: «Каждая поза, каждое движение, каждый жест был исполнен бесполого безразличия, праздного самодовольства, и ощущалось, что наказание соответствует преступлению».

Сирил Бомонт, как и все прочие, был потрясен Вакханкой Брониславы Нижинской, но ему не понравился искусственный цветок, выросший из пруда в конце. Он восхищался финальной позой Нижинского, когда, «склонившись у края пруда, он зачарованно смотрит на свой собственный образ, с поразительной грацией склоняясь все ниже и ниже к воде, пока не скрывается под ее поверхностью».

Чарлз Рикетт поделился своими впечатлениями от балета с двумя друзьями. Он пишет первому: «Признаюсь, что Русский балет со своим совершенным танцем и красотой декораций очаровывает и заставляет о себе думать чаще, чем о чем-либо