– Хо! – засмеялся Варяжко. – А Владимир, да Ярополк, да Олег не братьями были? Когда это кого останавливало?! Братьев-то и режут!

Илья припомнил лица стоявших у одра умирающей Малуши. Красивого, с болезненно-злым выражением темных греческих глаз Святополка; бледного, с нервным лицом, хромого Ярослава, который все больше напоминал Рогнеду; кудрявого черноголового плачущего малыша Бориса и других… И подумал: «Неужели они будут друг на друга с мечами идти?» И сердце подсказало: будут!

Эта мысль так поразила Илью, что он надолго замолчал. Странные видения поплыли перед ним: убитый подросток в княжеской шапке, дикая сеча у какой-то реки, где дрались с обеих сторон вой славянские и киевские…

– Что примолк? – спросил его Варяжко.

– Должен же кто-то кровь эту остановить, – хриплым, словно не своим, голосом сказал Илья. – Должен!

– Как? Как ты ее остановишь? Ты убивать не будешь – тебя убьют!

– Пусть лучше меня… чем я… – произнес Муромец.

– Так-то злые да неправедные всю силу и возьмут, – вздохнул Варяжко.

– Нет! – убежденно сказал Илья. – Не возьмут. И не в миру Бога искать нужно… не в миру!

– А где же? У одного – меч, у другого – голова с плеч! – смеялся Варяжко.

– Нет, – сказал Илья. – «Кроткие наследуют землю».

– Выходит, и не противиться злу?

– Противиться! Денно и нощно, без сна и устали противиться! – сказал Илья. – Но не в миру одоление, не в миру…

– Как это? – не понял воин, много лет воевавший против Киева.

– Сатана людей смущает и на брань подталкивает. Люди тогда властны, когда они сатану победили, а не когда на супротивника меч подняли!

Илья мучительно искал слова, чтобы высказать мысль, явившуюся ему вдруг во всей ослепительной полноте. Он понял, что главная битва – в человеке, в его душе.

– И когда купно люди в душе восхотят Бога – он среди них! – толковал он, натыкаясь на взгляд Варяжка, который не мог уразуметь слов Муромца. – Не сила, не воля княжья Русь крестили, но воля народная… До той поры кровь литься будет, пока в силе доблесть видеть будут, пока мир сему не ужаснется. И пролившего кровь невинную не проклянут все и не оттолкнут от себя…

– Да кто же разберет, где кровь невинная, – горько вздохнул Варяжко.

– Жертва должна быть добровольная. Себя человек в жертву принести должен. Себя, как агнца, приготовить…

Илье казалось, что говорит не он, но кто-то новый в нем. И этот новый говорил что-то сокровенное, но еще плохо понимаемое самим Ильей.

Всадники шли крупной рысью, меняя лошадей на подставах. И снова цепочка их, будто змея, струилась по холмам, прорезала рощи. Вон пели, разговаривали меж собою, смеялись. Спали и ели на привалах. Илья же напряженно и сосредоточенно думал, и все окружающее мешало его усилию понять, что же несет ему новый голос, звучащий в душе.

– Господи! – вздохнул он однажды. – Суеты-то сколько. Где же побыть в размышлении спокойном? Где, отказавшись от соблазнов и суеты мирской, все обдумать и отдать миру ясную мысль, кою поняли бы все, была бы она проста и глубока, как слова Писания?

И он подумал, что лучше всего ему было в погребе, где ничто не отвлекало от думания… Но припомнил он, что и там не было покоя и мира. Мысли, полные соблазнов, насылаемые сатаной, смущали его, и картины, возникавшие во мраке затвора, мешали сосредоточиться на главном, ради чего пришел он в этот мир воином Христовым.

«Новая битва! Новая битва!» – шептал он, не в силах уснуть на привале.

– Что-что? – спросил его лежавший рядом Варяжко.

– И там нет мира! И там битва! – ответил, возвращаясь из своего далека, Илья-богатырь. – Да не устрашуся…

* * *

Князь выехал встречать их верст за пять от Киева. Издали, с холма, завидели его идущие цепочкой всадники.

– Подтянись, оправься! – приказал Илья. И поймал тревожный взгляд Варяжка: «Не в полон ли, не в казнь ли жестокую иду с печенегами своими?»

«Нет, – ответил ему взглядом Илья. – Не тужи. Все Господь управит ко благу. Раньше бы надо прийти, но и сейчас не поздно».

Пестрая толпа княжеской свиты стояла молча. Ветер трепал флюгера на копьях, перья на шлемах рыцарей иноземных, что все в большем числе приезжали служить киевскому двору; помавал крыльями шелковых, игравших на солнце алыми, бирюзовыми, синими красками плащей. Слепили начищенные доспехи, тускло поблескивали вороненые кольчуги.

Князь, в пурпурном корзно, на убранном парчовой попоной красивом коне, кого удерживали два разряженных оруженосца, был величествен и хорош собой. Высоко вздымалась его багряная княжеская шапка, далеко виднелся заткнутый за пояс не то золотой скипетр, не то боевой пернач.

Двумя группами – славянской, в центре Варяжко, и печенежской, в центре Илья – подошли воины к подножию холма. В негромком гудении ветра, в хлопанье стягов и звяканье сбруи чувствовалось напряжение, что могло разрядиться как угодно. По одному мановению княжеской руки могли сорваться каленые стрелы и насмерть ужалить степняков. Но прежде чем пали бы они, истыканные смертельными жалами, успели бы взять на сабли нарочно снявшего кольчугу Муромца.

Князь неспешно тронул коня и тихо спустился с холма к прибывшим. Оруженосцы, держа руки на рукоятях мечей, следовали у стремени его. Тихим шагом он подъехал к конным славянским дружинникам, и те расступились перед ним. Князь слез с коня и подошел к Варяжку. Сухой, как степной карагач, смуглый от многолетних скитаний по Дикому полю, высился над ним затянутый в печенежский доспех, несломленный Варяжко.

Князь подошел к стремени его, глянул вверх и вдруг, сняв шапку, сказал:

– Спасибо, что приехал. Я тебя давно жду. Не мне – Руси твоя верность надобна. Спасибо.

Соколом слетел с седла яростный Варяжко и пал перед князем на колени. Князь наклонился и поцеловал его в лоб.

– Кроткие наследуют землю, – сказал в напряженной тишине Илья.

И, словно подтверждая его слова, грянули трубачи в византийские бронзовые трубы, и ликующий возглас их ударил в синеву беспредельного неба…

Илья оставил службу, только когда князь, исполняя давний замысел свой, начал раздавать города в уделы сынам своим подросшим.

В Полоцке оставил сына от Рогнеды – Изяслава, а Ярослава поставил в Новгороде. Мстислава еще прежде отправил в Тьмутаракань хазарскую.

Но не было мира в потомстве варяжки Рогнеды. Волками глядели они в сторону Киева, звала к отмщению варяжская кровь, и варяжская подозрительность заставляла все время готовиться к расправе. Бежал к варягам Всеволод и погиб в Швеции в девятьсот девяносто пятом году. Не уступал Рогнединым сыновьям и нелюбимый князем Святополк – сын греческой монахини, отнятой язычником Владимиром у брата своего Ярополка.