До Днепра дотянули, ни одного больного или отсталого не бросили. А уж по Днепру весть в Киев подали – дружина из Царьграда, из мест неведомых возвращается. От дружины, правда, оставалось меньше четверти. Однако шли с гордо поднятыми головами, шли, как и положено победителям, покорившим Сицилию, Сирию и Армению.

Киев так их и встречал.

К переправе приехал сам князь Владимир со всем двором, всей думой и всеми воеводами, кои были не в разъездах.

– Киева – не узнать! – ахали и утирали слезы дружинники, воевавшие в дальних краях почти десять лет. Те, кто пополнил дружину русскую в Византии позже, тоже видели много перемен. Город несказанно разросся, но главное – поднимались над стенами его купола православных церквей, на которые с великим облегчением и счастьем благополучного возвращения крестились дружинники.

– Смотрите! – говорили другие. – Почти все княжичи здесь.

И точно: на противоположном берегу Днепра, под кручею, в толпе придворных Владимира видны были алые княжеские шапки Владимировых сыновей.

– Вона как нас встречают! – радовались простодушные воины.

«Неспроста они здесь, да и не нас они встречать собрались», – подумал Илья.

Все разрешилось, когда после приветствия князя постаревшего, тронутого сединой, кинулся к Илье Добрыня – старик стариком.

– Здравствуй, Добрынюшка-креститель! – пошутил Илья, обнимая не скрывавшего радостных слез старика.

– Ты уж скажешь – «креститель»! – отмахивался старый воевода.

– Истинно так, – говорил Илья. – К нам гусляры приходили, пели былину про тебя, как ты Змея на Почайне одолел. Понимать то просто: твоими трудами змей язычества побежден, ты крестил народ в Киеве и в Новгороде…

– Да эти гусляры бают невесть какую нелепицу! У них дело такое, чтобы слушали нелепицу ихнюю! Тут на них монахи сильно серчают! Городят невесть что, гусляры-то! Постов не держат! А как были старые праздники, так и празднуют и Масленицу, и Ярилин день…

– Чего княжичи-то все тут? Не нас же ради?! – спросил Илья.

– Беда! – сокрушенно затряс головой Добрыня. – Сестра моя, Малуша, мать Владимира, помирает. Вот велела всех внуков собрать!

Они ехали мощеными киевскими улицами – встречные, прижимаясь к домам, уступали дорогу, снимали шапки.

– Как много нового построили! – удивлялся Илья.

– Да мне все это чужое, – признался Добрыня. – Я больше в Новгороде.

– И мне все чужое, – сказал Илья. – Весь мир от меня отодвинулся.

– Знаю, – сказал Добрыня. – Мне сказывали все… Чего делать-то будешь?

– В монастырь пойду.

– Так тебя князь и отпустил!

– Да на что я ему? Старый уже. Изранен весь.

– Ты – старый? – засмеялся наполовину беззубым ртом Добрыня. – Да ты меня много как моложее! Тебе еще служить и служить…

– Охоты не стало. Тяготит меня мир сей.

– Теперь служи без охоты! И я, как ношу тяжкую, службу несу. Устал, – согласился Добрыня. – А что поделаешь? На молодежь надежа плохая. Все они с рыву да с маху делать хотят. Так прочно не будет!

– Э… – засмеялся Илья. – Раз молодых ругать начал, значит, и вправду постарел ты, Добрынюшка!

– А за что их хвалить-то?

– Да ты не хвали и не ругай. Они – другие! Потому тебе и не по нраву. А у них своя жизнь и своя судьба.

– Как-то все не так, как надо, делается, – не унимался Добрыня.

– Один Господь ведает, как надо, – сказал Илья и, помолчав, добавил: – Это не молодые плохи сделались, это наше время с тобою кончается.

Они расстались у княжеского терема, где были накрыты широкие столы для воевод, вернувшихся из похода.

«Пировать в Киеве не разучились», – подумалось Илье. И стало чуть смешно, как это прежде он хотел бывать на пирах, как волновался, хотя и вида не показывал, где укажут ему сидеть. Припомнил, как ругались и даже дрались между собой воеводы да бояре – кому выше сидеть, кому ниже. Смешно и неловко вспоминать.

Теперь все это Илье было не нужно. Знал, что будет самым большим почетом окружен, да на что ему почет этот?

Он поехал на свой двор. Усадьба его радением верных челядинов была благоустроена и расширилась. Чему Муромец не обрадовался, потому что двор стал совсем не таким, как в те поры, когда сидели они на завалинке с Марьюшкой, а Дарьюшка скакала с подружками через веревочку. Все было новым и хотя исправным, крепким, но чужим.

Наклонясь к самой гриве Бурушки, он проехал в ворота. Вся дворня большим числом, человек с двадцать, встречала хозяина. Молодые ребята кинулись его с седла принимать. Остальные все опустились на колени. Илья узнал только двух мамок Дарьюшки да старого тиуна Истому чьим радением был сохранен и стал еще богаче Ильин двор.

– Встаньте все, – сказал Илья. – Я не князь. Не надо мне почестей ваших.

– Да уж не гневайся, батюшка, мы от радости, от радости! – суетился, сыпля светлыми слезами по морщинистым щекам и бороденке, тиун, однорукий Истома.

Малые ребятишки, выглядывая из-за материнских юбок, таращили глазенки на Илью со страхом и любопытством, точно на живое чудо. По всей усадьбе кипела работа. Спешно топилась баня, в кухне шипели сковороды и валил чад от пригоревшего масла, девки дворовые шныряли из погреба в поварню, из кладовой в терем, таща подушки, ковры, перины, будто собирались принимать на постой все войско, вернувшееся с византийской службы.

Илья прошел в гридницу, разделся до нательной рубахи и портов и впервые за долгие годы повесил изрубленный доспех на стену. Сел на лавку и долго отчужденно смотрел на меч, кистень, булаву и прочее оружие, нашедшее свое место рядом с кольчугой и панцирем.

В бане он долго рассматривал свои руки, покрытые шрамами, свое исчирканное рубцами, в буграх неправильно сросшихся ребер тело, словно оно было не его. Молчаливые оруженосцы парили его; разминали, растирали каменные мышцы, и простуженные, надорванные суставы сладко ныли.

Потом сажали Илью за широкий стол, уставленный всяким яством и питием, но он, отвыкший от богатой пищи, почти ничего есть не стал и приказал дворне и дружинникам пировать без него. После смерти Подсокольничка Илья тяготился людьми. Ему было трудно находиться в толпе, и душа ждала отдохновения в тишине, в одиночестве.

Он поднялся в горницу и растянулся на белом выскобленном полу Во дворе шумели дружинники, пели, бражничали. И хоть было все достаточно чинно, и даже пришедшие гудошники играли вполсилы, а все жаждала душа тишины.

И вдруг Илье страшно захотелось туда, в землю, в погреб, где сидел он, закопанный, в первые месяцы после того, как приехал в Киев. Где были ему видения и где разговаривали с ним святые и сама Богородица. Ему захотелось в ту тишину, в тот сумрак и покой…

Однако даже помыслить о том не дали. Загрохотали по деревянной мостовой копыта. Властный голос что-то прокричал, и застучали по скрипучим лестницам сапоги.