Медленно Хетти читала это письмо, и когда, прочитав его, подняла голову, то в старом тусклом зеркале отразилось бледное лицо, белое, как мрамор, с круглыми детскими формами, но с выражением грустной, вовсе не детской печали. Хетти не видела лица, она не видела ничего, она чувствовала только холод, и боль, и дрожь. Письмо с шелестом затряслось в ее руке. Она положила его. То было ужасное ощущение, этот холод и эта дрожь: оно совершенно рассеяло даже те мысли, которые произвело оно. Хетти встала, чтоб достать теплый салоп из платяного шкафа, закуталась в него и села, как бы думая только о том, чтоб согреться. Потом она более твердою рукою взяла письмо и принялась перечитывать его. Тогда только слезы скатились на ее щеки, крупные, быстро текущие слезы, которые ослепили ее и закапали письмо большими пятнами. Она сознавала только, что Артур поступал жестоко, что писал таким образом, поступал жестоко, что не хотел жениться на ней. Причины, по которым он не мог жениться на ней, не существовали в ее мыслях. Как могла она верить, что случится какое-нибудь несчастье от исполнения всего того, чего она так страстно желала и о чем так мечтала? У нее не было и идеи, по которой она могла бы составить себе понятие об этом несчастье.

Когда она снова бросила письмо, то заметила в зеркале свое лицо, оно было красно теперь и орошено слезами, оно почти казалось ей подругой, с которой она могла разделить свое горе, которая будет сожалеть о ней. Опираясь на локти, она наклонилась вперед и смотрела в эти черные влажные глаза, смотрела на эти дрожавшие губы и видела, как слезы становились крупнее и обильнее и как рот начинал судорожно искажаться от рыданий.

Ея незначительный мир мечтаний разбился вдребезги, ее недавно родившейся страсти был нанесен решительный удар, это причинило ее жаждавшей удовольствий природе страшную грусть, которая уничтожила всякое побуждение к сопротивлению и на время прервало ее гнев. Она сидела, рыдая, пока не погасла свеча, затем, утомленная, больная, оглушенная от продолжительных слез, бросилась на постель, не раздеваясь, и заснула.

В комнату проникал слабый свет раннего утра, когда проснулась Хетти, вскоре после четырех часов, с чувством неясного несчастья, причина которого становилась ясна для нее мало-помалу, по мере того как она, при слабом свете, начинала различать предметы, окружавшие ее. Вскоре ею овладела ужасавшая мысль о том, что ей нужно скрыть свою грусть, а также и переносить ее в этот скучный день, который наступал. Она не могла оставаться долее в постели, встала и подошла к столу. Там лежало письмо. Она открыла свой сокровенный ящик: там лежали серьги и медальон – все залоги ее кратковременного счастья, залоги пожизненной тоски, которая должна была следовать за ним. При виде этих небольших драгоценностей, которых она касалась и на которые смотрела с такою любовью, как на задаток своего будущего рая украшений, она мысленно переживала те минуты, когда они были даны ей с такими нежными ласками, с такими чудными, милыми словами, с такими жаркими взглядами, наполнявшими ее чудным, восхитительным изумлением, они были гораздо сладостнее всего, что она только могла вообразить себе на свете. И этот Артур, который разговаривал с ней и смотрел на нее таким образом, который будто находился с нею даже и теперь, который, она чувствовала, обнимал ее рукою, касался своими щеками ее щек, дыхание которого смешивалось с ее дыханием, был жестокий, жестокий Артур, написавший это письмо – письмо, которое она быстро хватала, мяла и снова открывала, чтоб прочесть это еще раз. Но полуонемевшее настроение духа, которое было следствием ее страшных рыданий вчерашней ночи, необходимо заставляло ее снова посмотреть на письмо и увидеть, действительно ли справедливы были ее грустные мысли, действительно ли письмо было в такой степени жестоко. Ей нужно было держать его у самого окна, иначе она не могла бы прочесть его при слабом свете. Да! оно было даже хуже… оно было еще более жестоко. Она снова смяла его с гневом. Она возненавидела написавшего это письмо… возненавидела его по той самой причине, что привязалась к нему всей своей любовью, всею девическою страстью и тщеславием, составлявшими эту любовь.

У нее не было слез в это утро: она пролила все слезы вчерашнюю ночь, а теперь сознавала бесслезную утреннюю скорбь, которая хуже первого удара, потому что заключает в себе будущее, как и настоящее. Каждое утро во всю ее будущность, как рисовало ее воображение, она встанет и будет чувствовать, что день не принесет ей никакой радости. Отчаяние безусловно, которое является в первые минуты нашего первого большого горя, когда мы еще не узнали, что значит нервность страдания и возможность исцелиться, вынести отчаяние и снова получить надежду. Когда Хетти томно начала снимать платья, в которых провела ночь, чтоб вымыться и вычесать голову, она испытывала болезненное ощущение, что ее жизнь будет влачиться все таким образом: ей всегда придется делать вещи, в которых она не находила никакого удовольствия, заниматься старым делом, видеть людей, о которых она никогда и не думала, ходить в церковь, в Треддльстон, к чаю к мистрис Бест и не иметь никакой счастливой мысли. Ее непродолжительные, ядовитые наслаждения навсегда похитили ее небольшие радости, некогда составлявшие прелесть ее жизни. Новое платье, приготовленное для треддльстонской ярмарки, вечеринка у мистера Бриттона в брокстонский годовой праздник, поклонники, которым она будет говорить: «Нет!» долгое время, и перспектива свадьбы, которая будет наконец, когда она получит шелковое платье и множество новой одежды сразу, – все это представлялось ей теперь неинтересным и скучным; каждая вещь будет утомлять ее, и у нее навсегда останется безнадежная жажда и страстное желание чего-то иного.

Она вяло раздевалась, но теперь приостановилась, прислонясь к темному старому платяному шкафу. Ее шея и руки были обнажены, волосы падали изящными локонами; они были так же прекрасны, как в тот вечер, два месяца назад, когда она ходила взад и вперед в этой самой спальне, воспламененная тщеславием и надеждой. Она не думала о своей шее и руках в настоящее время, даже к своей собственной красоте она была равнодушна. Она грустным взором окинула скучную старую комнату и потом бессмысленно посмотрела на рассветавшее утро. Не приходило ли ей в голову воспоминание о Дине? о ее словах предчувствия, которые рассердили ее, об искренней мольбе Дины вспомнить о ней, как о друге, в день несчастья? Нет, впечатление было слишком незначительно и не могло возвратиться. В это утро Хетти встретила бы равнодушно всякое выражение дружбы, всякое утешение, с которыми Дина могла бы обратиться к ней, как и все прочее, исключая своей убитой страсти. Она думала только о том, что не может более оставаться здесь и вести прежнюю жизнь; ей легче будет перенести что-нибудь совершенно новое, нежели снова погрузиться в старый, ежедневный круг занятий. Она хотела бы убежать в это самое утро, чтоб никогда более не увидеть старые лица. Но Хетти не обладала таким характером, который смело выступает против затруднений, который решается пренебречь своим твердым знакомым положением и с закрытыми глазами ринуться в неизвестное. Ее природа была тщеславная и жаждала наслаждений, а не страстная, и на какую-нибудь сильную меру должно было понудить ее только отчаяние ужаса. Для развития ее мыслей было немного места в узком кругу ее воображения, и она скоро остановилась на одном решении, которое ей нужно выполнить для того, чтоб освободиться от своей старой жизни: она попросит дядю отпустить ее на место в горничные. Девушка мисс Лидии поможет ей найти такое место, если будет знать, что Хетти имеет позволение от дяди.