— Она! — прошептала Герда, и мы оба уставились на этих двоих. Теперь они остались на площадке одни, словно безумные следовали тактам музыки, выделывали такие пируэты, что состязаться с ними не имело смысла. Другие уступили им пальму первенства, не смея поддаться соблазну и преступить границы посредственной умеренности. Подошвы Оге Брендена бешено колотили по доскам пола, его длинные ноги будто вращались в узких брюках, золотистые пуговицы на куртке искрились, упавшие на глаза мокрые волосы тотчас откидывались; желтый галстук победоносно взлетал над одним плечом. А она? Мы видели только ее развивающиеся кудри, иногда ее большой рот, белые зубы и глаза, сияющие от возбуждения, сладострастия («но почему?» — спросил я себя, застыв на месте и рассматривая этот спектакль), беззаботного веселья; казалось, что они вот-вот разорвут себя на мелкие кусочки под разнузданные завывания ритма буги-вуги. Каждый раз по толпе проходил стон, когда сильные руки Оге Брендена бросали ее назад, потом почти тотчас вперед, потом в одну сторону, в другую, когда ее юбка вихрилась слишком высоко, выше ее белых бедер, когда его напомаженный чуб вновь отбрасывался назад и спешно приглаживался натренированным движением руки… И все это ни на минуту не останавливаясь, в такт с джазовой музыкой. Оге в свое время плавал моряком на суднах, у него был разбит нос, руки в татуировках, если верить Йо, а моя Катрине танцевала, крутилась-вертелась, порхала рядом с ним, с этим верзилой, точно здесь был ее дом, точно это было то, о чем она мечтала, сидя одна-одинешенька в лесу — танцевать безумный свинг с местным обаятельным, но с дурной репутацией парнем. Она была в ударе, она была в экстазе, моя Катрине. Она превратила танец в некое экстравагантное цирковое представление, где все присутствующие были только зрителями.

— Посмотри на нее! Бесподобно!

Герда, как и я, была восхищена и поражена. Ей, рабыне Катрине, не хватало тех качеств, которые ее госпожа как раз воплощала в себе и что делало ее неотразимой. Дело не в том, что она была некрасивая или ей не хватало очарования, нет, но она привлекала своей доверчивостью и покорностью; вспомнил и сравнил ее вялый поцелуй и жаркое, почти как электрический заряд, прикосновение к моей щеке в незабываемый вечер, проведенный у Катрине. Где разгадка? Почему одна девушка в решающий для нее момент остается тихой и спокойной, другая сводит с ума одним лишь жестом, который в одно и то же время — несравненное доказательство, символическое обещание, сладостный намек? Герда, вероятно, чувствовала, что это так, именно это сделало ее нейтральной, смиренной, верноподданной в ее странной дружбе с Катрине.

Мы отпустили руки. Все, все присутствующие остановились и неотрывно взирали на Оге Брендена и Катрине. Прощальные завывания буги-вуги. Пианист прыгал, сцена дрожала. Саксофонист издавал протяжные, словно в забытье, звуки. Барабан ревел, готовя гибель мира.

— Господи, посмотри на них!

Это она произнесла почти сквозь слезы.

Мне тоже стало невмоготу. Тошнило, щекотало в носу, пощипывало в горле. Не смог разрядиться и утешить себя привычным способом, хотел одного — бежать, удалиться, вновь оказаться там, где все выглядело так естественно и непринужденно, где двадцати одного года девушка не поцеловала (или поцеловала?) меня в щеку и однажды приветливо помахала мне рукой, когда загорала на берегу речки. Назад к тому состоянию, где я был уверен в значении всего меня окружающего. Из темноты налетели роем ночные мотыльки, бросились на свет прожекторов и пали тотчас же мертвыми на землю.

Наконец мелодия смолкла. Оге стоял на площадке широко расставив ноги, в позе победителя, достал расческу из кармана, зачесал назад волосы. Она, еще тяжело дыша, но сияющая, словно была заряжена, тяжело повисла у него на руках, поправляла юбку, поправляла чулки. Все как во сне — сказка, фантазия. Прочь отсюда. Я повернулся и сделал несколько шагов в направлении к выходу, где толпился народ. Герда последовала за мной… но не до нее теперь. Двигался как в тумане, мелькали лица. Неожиданно для себя выделил лицо дяди Кристена — такое серьезное и такое озабоченное. Я закрыл и сжал до боли глаза. Тут началось:

Раздался громкий пронзительный крик, разнесшийся по всей праздничной танцплощадке:

— Проклятая потаскуха!

Несколько голосов:

— Городская потаскуха! Катись к себе домой, смотри за своим бастардом! Прочь!

Кричали с противоположного конца танцплощадки. Кажется, разнузданность вырвалась на свободу и пошла гулять несдерживаемая и неуправляемая. Беспокойство прокатилось волной. Идущие останавливались, перебрасывались взглядами, недоумевали, жаждали сенсации. Подуло ветром агрессивности. Одновременно, казалось, вспыхнуло веселье, говорок прошел по толпе. Вот одна женщина возле меня открыто рассмеялась, подруга ее истерически захихикала и закрыла лицо руками. Со всех концов неслось: шиканье, крик, писк, смех, возгласы. Копилась злоба. Я обернулся и увидел группу парней, один, вероятно, предводитель угрожающе жестикулировал и показывал в сторону Оге Брендена. К нему присоединилось еще несколько, стоявших позади забора. Крики и смех возрастали. Даже те, кто давно уже покинул танцплощадку, теперь возвращались, образуя собой «живую изгородь». На лицах — жажда мести и зависть, кричали и улюлюкали: «Прочь!» — «Стыд!» Я вдруг понял опасность сложившейся ситуации. Интуитивно, не совсем ясно, но сообразил, что речь шла о ней, о Катрине, что она стала предметом деревенских пересудов, городская девушка с незаконнорожденным ребенком; она не посчиталась с людским мнением, покинула свое тайное прибежище, осмелилась показаться у всех на виду, да еще завоевала симпатию Оге Брендена, первого деревенского танцора, ухажера, ловеласа, обольстителя, о котором ходили разные слухи, но на которого хотел бы походить каждый мальчишка, а каждая девчонка мечтала заполучить его в кавалеры.

Несколько парней сгрудились на другом конце танцплощадки. Любопытные облепили забор, жаждали зрелищ. Оге Бренден стоял и громко разговаривал с кем-то; он отпустил Катрине и сжал кулаки; он был большой и сильный, но на их стороне был численный перевес. Она… она одиноко стояла в нескольких шагах позади него, тоненькая, бледная, освещенная яркими лучами прожекторов. Смех, насмешки, крики и посвистывание, словно ножом, резали воздух. Она — беспомощная и беззащитная, выданная на поругание толпы. Ей нужен, конечно, мужчина-защитник. Она нуждалась в покровительстве, в том, какое я много раз рисовал в своем воображении… особенно сейчас, когда все теснее и теснее смыкалось вокруг нее людское кольцо, ей грозили, над ней насмехались, ждали сигнала к действию… Вот он долгожданный момент, когда должен явиться рыцарь в доспехах, с мечом и щитом для защиты, для оказания помощи…

Я думал так, но не смел даже пошевельнуться, объятый ужасом, паникой, боязнью не только за Катрине, но также за себя: я ведь тоже здесь чужой, вдруг кому-нибудь взбредет в голову объединить нас, и возмущенная толпа нападет на нас обоих? Я сжался от этой мысли, проклинал себя, свою трусость, свою собственную незначительность. Услышал, как Оге Бренден что-то выкрикнул, потом сорвал с себя куртку, бросил ее в сторону сцены, где сидели музыканты и в недоумении наблюдали за происходящим. Потом он схватил одного противника за плечи и оттолкнул его в сторону. Но к нему шагнул мужчина, набросился на Оге Брендена, разорвал рубашку. Подошел другой. А затем пять или шесть человек ввязались в потасовку. Они тяжело дышали, топали ногами, изрыгали проклятия. Кого-то стукнули в спину. Оге Бренден боролся с двумя, один рукав его рубашки свисал разорванным у запястья. Он использовал локти против одного и пытался отцепить от себя второго, изо рта у него сочилась кровь. Голая подмышка его была покрыта татуировкой. Один маленький мальчишка перелез через забор, подбежал к ним и толкнул Катрине так, что она вскрикнула и упала. А мальчишка сразу смешался в толпе дерущихся.