22 апреля, в 10 часов вечера, прибыли мы в Москву. На всем пути преследовала нас ненастная и холодная погода; по сторонам дороги видны следы недавних разливов и наводнений; во многих местах еще лежали глыбы снега. Москва встретила государя, как и надобно было ожидать, с неописуемым энтузиазмом. Несмотря на накрапывавший дождь, все улицы до самого Кремлевского дворца были запружены народом. Но что было на другой день утром в залах дворца и на площади между соборами – трудно описать. Когда в Александровской зале государь, выслушав приветственные речи дворянского предводителя и городского головы, отвечал им в кратких, но полных значения и чувства словах, то вся толпа, наполнявшая залу, пришла в какое-то восторженное состояние; всё бросилось к государю, так что с большим трудом можно было оградить его, императрицу, наследника и цесаревну; бóльшая же часть свиты была оттиснута. Когда государь вышел на Красное крыльцо, вся площадь огласилась громкими криками неподдельного энтузиазма. Обычным порядком государь прошел в Успенский собор, оттуда в Чудов монастырь и через Николаевский дворец возвратился к себе. Экипаж его едва мог двигаться среди густой толпы.

В час пополудни назначен был смотр войскам Московского гарнизона на Театральной площади; государь со всей свитой проехал верхом от Кремлевского дворца и до места смотра. Опять несметные толпы народа встречали и провожали его громкими криками. Войсками государь был очень доволен.

Между смотром и обедом во дворце я сделал несколько визитов и побывал в 3-м Александровском училище. Вечером был раут у генерал-губернатора князя Долгорукова.

На другой день, 24-го числа, после обедни в дворцовой церкви государь с прочими членами царской семьи и частью свиты отправился в Троице-Сергиеву лавру. К сожалению, опять погода была дождливая. Мне пришлось в первый раз быть в лавре, но не удалось осмотреть как бы следовало ее достопримечательности. Возвратились из лавры прямо на станцию Николаевской железной дороги, и в 6 часов вечера тронулся поезд.

25 апреля, в 10 часов утра, прибыли в Петербург. И здесь весь Невский проспект до Зимнего дворца был запружен толпами народа; на всем протяжении стояли войска шпалерами. Но какая разница между этим приемом и теми встречами, которые так недавно видели в Москве, Киеве, даже в Одессе. Всё чинно, сдержанно, смирно.

В тот же день, в час пополудни, было молебствие во дворце. Затем весь остальной день провел я частью в приеме начальствующих лиц министерства, частью в разборке накопившейся массы бумаг.

Сегодня явился я к докладу в мундире Пензенского пехотного полка. Государь с удовольствием увидел меня в этой форме и снова благодарил за всё, что видел в армии и на пути. Не в первый раз уже высказывал он мне в присутствии наследника, а иногда и других лиц, что теперь я должен быть вполне удовлетворен за все несправедливые суждения и порицания, которые столько времени слышались в публике и даже в среде военных по поводу реформ, произведенных в мое управление Военным министерством. Успешная мобилизация значительной части армии, превосходное состояние войск, обильно снабженных по всем частям материального устройства, – всё это казалось чем-то неожиданным и служило фактическим, очевидным опровержением распущенных насчет нашей армии зловещих толков, которые до того уже успели укорениться в массе публики, что слухи о блестящем состоянии действующей армии произвели всеобщее удивление. Мне случалось много раз слышать поздравления с успехом; говорили, что Военное министерство выдержало экзамен блистательно; отъявленные враги замолкли, а некоторые даже покаялись и признали себя неправыми. Наконец, и европейская дипломатия выведена была из того заблуждения, в которое ввели ее неосновательные донесения некоторых легкомысленных агентов, передававших отголоски фрондеров петербургского яхт-клуба или статей «Русского мира».

После доклада моего было у государя совещание с канцлером и министром финансов. Тут решили вопрос о предстоящем образе действий Сербии, о просимой Румынией ссуде и, наконец, об отпуске денег для заграничных расходов действующей армии.

Работы так много, что и в несколько дней не справлюсь с накопившимися бумагами. Нечего было и думать о заседании Комитета министров. Я заперся в своем кабинете и никого не видел из посторонних.

27 апреля. Среда. Утром ездил в Аничков дворец с поздравлением по случаю дня рождения маленького Георгия Александровича. Потом было длинное заседание Военного совета. Телеграммы, полученные с обоих театров войны, не представляют ничего важного.

Сегодня утром приехал ко мне сербский агент Протич, чтобы вручить рескрипт князя Милана и грамоту на орден Такова 1-й степени. До сих пор наше правительство не признавало этого ордена и получившим его русским офицерам не разрешалось носить его. Теперь же, когда Россия находится в открытой войне с Портой, кажется, не существуют уже те политические соображения, по которым наше Министерство иностранных дел воздерживалось от формального признания за сербским князем права учреждать и жаловать ордена[123].

28 апреля. Четверг. Большой парад удался блестящим образом; погода ясная, теплая. Лишь кончился смотр снова – дождь и слякоть.

29 апреля. Пятница. По случаю совершеннолетия великого князя Сергея Александровича происходила обычная торжественная церемония присяги. После того было у государя совещание относительно находящейся ныне в американских портах нашей флотилии. Еще в прошлом году осенью флотилию эту отправили из Средиземного моря, чтобы в случае войны с Англией угрожать ее торговле посредством крейсеров. Ныне, по-видимому, смелый этот план оставлен, как и намерение нашего генерал-адмирала идти с Балтийской эскадрой в Средиземное море. Появление наших судов в океане, конечно, не испугало бы Великобританию, а, напротив, послужило бы лакомой приманкой, которая могла даже ускорить объявление войны с ее стороны.

Между тем из Америки получено известие, что суда наши не могут рассчитывать на безопасное убежище в американских портах; правительство Соединенных Штатов заявило уже, что пребывание наших военных судов в портах было бы нарушением нейтралитета. Таким образом, разлетелись надежды наши и на заатлантических наших друзей.

После некоторых объяснений канцлера, великого князя Константина Николаевича и генерал-адъютанта Лесовского государь приказал, чтобы эскадра наша из Америки немедленно возвратилась в Балтийское море; он надеялся, что она успеет дойти до Кронштадта, пока Англия еще остается нейтральной. Судам же, находящимся в Сан-Франциско, велено идти в сибирские гавани Восточного океана. Решение это не понравилось только наследнику цесаревичу, который с досадой заметил, что таким образом мы отказываемся от единственного остававшегося способа применить в дело наши морские силы и нанести вред или по крайней мере угрожать Англии. Не берусь судить, в какой мере он прав; но так или иначе выходит, что мы вовсе бессильны на море и имеющиеся у нас кое-какие плавучие средства скорее составляют для нас обузу, чем подмогу.