Поразительно, как подобные важные вопросы трактуются легко и поверхностно нашим канцлером. И кто знает, не сделан ли уже графом Шуваловым промах в его многоречивых беседах с британскими дипломатами. По донесению Убри, в Берлине не могли скрыть удивления, услышав от него о наших скромных заявлениях, которыми мы при самом начале войны заранее и добровольно связываем себе руки.

3 июня. Пятница. Продолжаем свое однообразное житье в Плоешти. Князь Карл еще раз приезжал сюда повидаться с государем, совершенно частным образом. В последние дни были опять политические совещания, в которых, кроме обычных лиц, принимали участие генерал Игнатьев, Непокойчицкий и князь Черкасский.

Телеграмма насчет судьбы Болгарии, отправленная в понедельник графу Шувалову, поставила, конечно, в весьма затруднительное положение нашего посла, который, как оказалось, по приезде в Лондон не замедлил выболтать лорду Дерби всё, что было сказано в секретной инструкции. Поэтому граф Шувалов ответил, что затрудняется отменить сделанное уже им заявление и предпочитает прервать переговоры по поводу какого-нибудь другого пункта. Во вчерашнем совещании положено было подтвердить графу Шувалову, что мы, не желая прерывать начатых с лондонским двором объяснений, но и не придавая им значения формальных негоциаций, находим, однако же, необходимым заранее заявить наши соображения в отношении Болгарии, дабы потом не вышло опять каких-нибудь сомнений насчет нашей искренности и честности.

Сегодня получен на это ответ Шувалова в том смысле, что лорд Дерби, выслушав новое наше заявление, полагает, что оно не будет принято Портой и поэтому теперь нет никакого смысла продолжать переговоры по этому вопросу. Все участвовавшие в совещании, не исключая и самого канцлера, нашли такой ответ благоприятным: стало быть, Лондонский кабинет сам устраняется от предварительного решения вопроса о Болгарии, предоставляя это соглашению нам с Портой, и на этом начатые переговоры могут быть прерваны.

Конечно, не того желали канцлер и граф Шувалов. Они надеялись уладить дело с Англией так, чтобы избегнуть войны, не допустив даже перехода нашей армии за Дунай. В таком смысле заговорили во всех петербургских салонах; в таком же смысле говоруны в военных мундирах распространили слух в самой армии; наконец, в таком же смысле начали толковать и в Константинополе, где вообразили, что мы вовсе и не намерены переходить за Дунай и еще менее за Балканы, а ограничимся наступательными действиями в Азиатской Турции. Вследствие этого, как пишут, велено прекратить работы по укреплению Адрианополя и балканских проходов.

Между тем наши войска почти уже все дошли до назначенных им пунктов; еще перевозятся по железной дороге понтонные парки и другие тяжести, а затем ожидаются войска 4-го корпуса. Главнокомандующий надеется совершить переправу через Дунай 12-го числа; место переправы держится в строгой тайне, хотя в иностранных газетах и указываются разные пункты в средней части течения. К сожалению, до сих пор вода в низовьях Дуная не спадает, стоит на 16 футов выше ординара; поэтому мысль о демонстрации в Браилове прежде настоящей переправы уже оставлена.

Сегодня велись рассуждения о поездке государя на место переправы; вопрос этот крайне озабочивает главнокомандующего. Нелегко государю перемещаться с громадной свитой и обозом. Поэтому предполагается, что на первый раз государь отправится только с небольшой частью свиты, налегке; но понятия эти относительные: по расчету выходит все-таки 10 экипажей, которые должны быть заблаговременно отправлены по железной дороге в Слатину. Графу Адлербергу приходится ломать голову, как уладить дело так, чтобы никто не жаловался на отсутствие привычного комфорта. При этом он мне сказал, что Императорская главная квартира ныне состоит из шестисот лиц, не считая конвоя и гвардейского отряда.

Из Главной же квартиры главнокомандующего многие начали уже разъезжаться.

Несколько дней тому назад получены по телеграфу известия о новых попытках парохода «Константин» взорвать турецкие броненосцы в устье у Сулина, но, кажется, опять неудача. Пароход возвратился в Одессу благополучно, но не досчитался одного катера (лейтенанта Пущина), для разыскания которого послан пароход «Аргонавт»; однако же никаких следов не найдено.

4 июня. Суббота. Сегодня приехал князь Сербский Милан с многочисленной свитой; в числе ее были Ристич (министр иностранных дел), Протич, Хорватович, Лешанин, затем полковник Катаржи (который приезжал уже в Кишинев) и другие. Князь Милан приехал в полдень по железной дороге; великий князь Николай Николаевич встретил его на станции и привез к государю.

Свита государева собралась у подъезда; мы были запросто, в сюртуках и фуражках, но в шарфах. Государь встретил князя в первой комнате и сейчас же представил ему всю свою свиту, а затем князь Милан представил свою. Государь с князем Миланом и великим князем Николаем Николаевичем вошли в кабинет, а обе свиты отправились к завтраку, в дом префектуры.

Встреча была холодная; князь Милан явно чувствовал себя неловко; государь даже не подал руки Ристичу. О разговоре его величества с князем узнал я позже от самого государя: с первых же слов князь Милан заявил, что предоставляет себя и свое княжество в полное распоряжение императора и просит у него указаний, как сын у отца. Государь отвечал, что будет говорить с ним с такой же откровенностью, как отец с сыном; что, доверяя чистосердечию и честности самого князя Милана, напротив, не имеет никакого доверия к его правительству и в особенности к Ристичу. Князь Милан не защищал Ристича, но сознался, что держал и держит его единственно потому, что не имеет человека, который мог бы его заменить.

Затем, оставив в стороне всякие укоры за прошлое, государь объяснил князю Милану настоящее положение дел и тот образ действий, который предстоит Сербии: на первое время держаться спокойно и смирно, но готовиться к тому, чтобы по переходе нашей армии за Дунай примкнуть к нашему правому флангу и тогда действовать не иначе, как по указаниям нашего главнокомандующего. Князь Милан принял все эти наставления беспрекословно, но вышел из кабинета государева смущенным.

Государь сказал мне, что увидит перед обедом Ристича и намерен высказать ему строго всю правду. В чем именно заключался этот разговор, я пока не знаю; но за обедом, к которому были, разумеется, приглашены все сербские гости, я видел, что Ристич сидел как приговоренный к смерти.

После обеда я возобновил знакомство свое с Ристичем, Протичем и Лешаниным, которые все трое бывали в Петербурге, а также познакомился с прочими; но не было ни времени, ни случая завести с ними какие бы то ни было разговоры. Некоторые из них даже затрудняются говорить на иностранных языках, а по-русски или по-сербски разговор не совсем удобопонятен для обеих сторон.

После обеда Игнатьев (который всегда очень охотно издевается над своим начальством) рассказывал мне, что князь Милан поставлен в большое затруднение и недоумение: будто бы канцлер в разговоре с ним говорил ему совершенно другое, чем то, что слышал он от государя. Дело странное, но вполне возможное.

Сербские наши гости остаются и на завтрашний день. Сам князь и его свита заезжали ко мне, и, конечно, я отдал им визиты.