А эта женщина чем-то взяла его, обворожила, вползла, как змея за пазуху. И уже скорее не из ревности — из неясных предчувствий — Комендант называл ее про себя «Распутин в юбке». Он напрочь исключил какие-либо интимные связи, амурные увлечения «генсека»; с его точки зрения, в ней и женственности-то не было, той самой, от которой шалеют мальчики и мужчины. И шеф будто подчеркнул ее эту бесполость, зачем-то пожаловав звание полковника. Возможно, попросила сама, возможно, из чудачества, потому что если женщине дарят не бриллианты, а воинское звание, к этому относиться серьезно нельзя.

В пору триумфальной суеты Комендант на многое закрывал глаза и недооценил «Распутина», впрочем, тогда и она никак к нему не относилась. Расходились вполне мирно, разве что от случайно пойманного взгляда ее огромных, черных и тяжелых глаз на некоторое время в душе возникала необъяснимая тревога, забываемая потом в делах и хлопотах. Эта гадалка по какому-то своему графику приносила «генсеку» собственные астрологические прогнозы. Когда они попадали в руки Коменданта, он откровенно смеялся, читая полную чушь, предсказывающую мир, благоденствие, великолепное расположение духа и блистательные государственные успехи, при условии, что «генсек» будет строго выполнять перечень обязательных действий, например, в определенный час смотреть на какую-нибудь звезду, держать в руке посланный «Распутиным» камень, надевать костюм такого-то цвета. В государстве среди восьмидесяти процентов населения царила убогость, полная достоевщина, а «генсека» тем часом пользовали гоголевщиной. Впрочем, шеф, судя по поведению, серьезно к таким прогнозам не относился и часто совал их в корзину, забыв о рекомендациях. Однако вместе с усталостью от власти он начинал испытывать и физическую усталость, раздражение, неудовольствие и малопонятный гнев, взрывающий его неожиданно и некстати. И тогда во дворец зачастила «Распутин», уже без всяких прогнозов. Они уединялись в комнате отдыха на час-полтора, после чего шеф являлся несколько успокоенным, иногда повеселевшим, взбодренным, но при этом ощущался его отсутствующий взгляд и какая-то ходульность в движениях. Комендант замечал, что он пытается выполнять задания «Распутина», пьет какие-то порошки из трав, достает из шкафа и смотрит на ее портрет — и все это, пока не сорвется, не осадит стакан коньяку. Однажды после тяжелых переговоров, где «генсека» несколько часов подряд уламывали подписать на будущей встрече в Европе невыгодные для России соглашения, и уломали-таки, он заснул в кресле в комнате отдыха. Комендант приказал своим офицерам никого не впускать, а приказ значил больше, чем пропуск, потому явившегося ко двору «Распутина» отшили вежливо и жестко.

Тут и проскочила первая искра…

На следующий день «генсек» сказал:

— Не обижай моего полковника. Смотри, наведет на тебя порчу, будешь знать.

Все это случилось накануне октябрьских событий девяносто третьего. Пока длился кризис, грозящий перейти в гражданскую войну, «Распутин» не покидала «генсека» и, как назло, попадалась на глаза чуть ли не на каждом шагу. Но только жгла черным взором, заставляя непроизвольно сжиматься и нервничать, а тем временем в душе зарождалась тихая ненависть.

Однако ненависть — всего лишь чувство, личностное отношение к человеку, и не более, как представлял себе Комендант, обученный этикету, обладающий тактом и железной выдержкой. Опасностью повеяло, когда офицеры передали ему несколько прогнозов за последние месяцы, найденные в корзинах: мусорницы «генсека» ежедневно вытряхивались, и все содержимое подлежало уничтожению. Бывших въедливых кагэбешников насторожила фраза, регулярно повторяющаяся в предсказаниях «Распутина» и обрастающая уточняющими деталями, смысл которой сводился к следующему: мол-де расположение планет над головой таково, что для дальнейшего укрепления власти и могущества скоро потребуется маленькая победоносная война. И все это окутано, опутано туманными рассуждениями об «астрале», духе планет и миссии «генсека», о воздаянии жертвы, влиянии на судьбу правителя крови войны и золота победы. Тут были помянуты все, от Александра Македонского до Сталина включительно, который провел блистательную операцию по усмирению народов «Гог и Магог».

Если «Распутин» и не сводила с ума «генсека», то определенно подталкивала к войне. На этом были выстроены все последние прогнозы, что убедительно доказывало специальное аналитическое исследование. Шарлатанство, дурь и полная абракадабра гадалки стали относиться к сфере государственной безопасности. Маленькая победоносная война могла быть проведена в Чечне только профессионалами высокого класса, но никак не расхлябанной, полунищей, униженной и оскорбленной армией во главе с новоиспеченными паркетными генералами. Это будет хуже Афганистана, и всякому здравомыслящему политику ясно, что, втаскивая федеральные войска в конфликт на территории России, можно в конечном итоге потерять целостность государства, а не приобрести ее. Состояние политики и экономики находилось в той критической зоне, когда любое действие вызывает только обратный эффект. Ожидаемое благосостояние превратилось в обнищание, развитие в свертывание, демократия грозила стать диктатурой, победоносная война — позорным поражением.

Коменданту это было ясно как Божий день, однако вслух говорить о существовании такой критической зоны не полагалось, чтобы не давать оппозиции лишних козырей. Выходить из этой зоны можно было лишь «гусиным шагом», как выходят из зоны шагового напряжения, которое появляется на земле, если упадет со столба оголенный высоковольтный провод.

Элементарная техника безопасности жизни…

На свой страх и риск Комендант взял «Распутина» под наблюдение, провел литерные мероприятия на ее квартире, но вместо первой информации о жизни и связях человека не от мира сего получил внезапный разнос от «генсека». И внушение, чтобы впредь не влезал в государственные дела и… помирился с гадалкой.

Она же набралась наглости после этого и вдруг сама заявилась к Коменданту, чего и предположить было невозможно.

— Немедленно убери свои глаза и уши, — как-то по-змеиному, шипяще-обволакивающим голосом проговорила она. — Обходи меня стороной, стороной… Забудь обо мне, не думай. Станешь думать — заболеешь, и никто не спасет.

Комендант взрывался редко, в исключительных случаях, и то, если чем-то досаждала жена или родственники. На службе никогда не позволял этого даже с провинившимися офицерами. Тут же словно затмение нашло.

— А ну-ка, тварь подколодная, уползай отсюда! Пока я тебя из шкуры не вытряхнул! Прочь! Прочь!

— Пожалеешь, — зашипела она, однако пошла, поблескивая парчовыми одеждами. — Вспомнишь, пожалеешь, искать меня станешь…

Потом, сообразив, что сделал глупость, несколько дней досадовал и удивлялся себе, пока не понял, что срыв этот был не чем иным, как защитной реакцией, сопротивлением необъяснимой притягивающей силе, подобной черной дыре.

Он ни секунды не верил в чертовщину, однако при этом отмечал, что «Распутин» владеет какими-то качествами, способными воздействовать на разум, обволакивать, цепенить: то ли гипноз, то ли еще какая-то зараза, напоминающая психологическую диверсию. Скоро у него заболела голова, появилась вялость, апатия, и он, чувствуя подавленность духа, по сути, объявил тайную войну гадалке. Подслушивающая аппаратура, установленная в ее квартире, была ею выявлена и уничтожена, однако наружка топала по следам круглые сутки, заставляя «Распутина» быть в постоянном напряжении. Когда же она еще раз пожаловалась «генсеку», Комендант организовал бандитский налет болельщиков футбола, которые объясняли свои хулиганские действия как месть за черные чары против их команды. Дом гадалки и тысячи метров заборов в Москве были исписаны угрозами, специально выпущенный портрет ее с наложенным на лицо белым крестом расклеивался по всему городу с просьбой к гражданам плевать ведьме в рожу. Комендант умел сделать жизнь невыносимой с таким же усердием, как и умел обеспечить ее безопасность. Правда, специальная команда, собранная из поклонников «Распутина», ходила с раннего утра по Москве, срывала и закрашивала всю настенную живопись, а в ответ на Коменданта вдруг ополчились телевидение и несколько демократических газет, обвиняя его во вмешательстве в государственные дела, выдавая его за «серого кардинала» и ставленника коммунистов.