Активная ненависть партизан к немцам не могла не понравиться военнослужащим РККА, хотя эта ненависть и выражалась несколько экзальтированно. Массовые расстрелы без суда и следствия немецких военнопленных и противников по гражданской войне вызывали отторжение политотделов советских частей, как меры, которые могли усилить решимость неприятеля к сопротивлению. В штабных документах 57-й армии и 4-го мех. корпуса неоднократно фигурируют приказы о запрете выдачи военнопленных всех национальностей взаимодействующим партизанским частям. Вследствие имевшихся кровавых прецедентов рекомендовалось в соответствии с обычной практикой пересылать военнопленных в тыл[1009]. Случались и еще более яркие нарушения законов войны, вызывавшие негативную реакцию советских политотделов и неформальные симпатии красноармейцев. Например, в г. Панчево (пригород Белграда) пару дней спустя после вхождения туда РККА, а потом и НОАЮ появился плакат следующего содержания: «Немцы — жители города Панчево отравили вином 9 солдат Красной армии. В ответ на это расстреляно 250 немцев — жителей Панчева». Дальше шел список. Он открывался председателем культурбунда Мюллером, бургомистром, бывшими эсэсовцами и т. д. Одиннадцатым в списке шел Гросс-трактирщик. Его фамилию сопровождало лаконическое замечание «большой фашист», затем шли еще 16 немцев со столь же краткими характеристиками. Наконец, 223 немца, о которых было сказано только то, что они являются жителями города Панчево. В конце стояло: «Предупреждаем всех немцев, что впредь за каждого отравленного красноармейца или партизана будет расстреливаться не 30, а 100 человек». Жестокость партизан отмечалась в низовых политдонесениях. При пресечении партизаны подчинялись безропотно. Впрочем, немцы также расстреливали в Сербии по сотне жителей на одного убитого солдата[1010].

Со временем красноармейцы и партизаны сблизились, чему способствовало неофициальное общение в форме коллективных пьянок. Склонность к совместному распитию алкоголя военнослужащие РККА и НОАЮ проявляли и позднее, при проходе советских войск через территорию Югославии[1011]. Эта форма сближения стала вызывать острую реакцию политических органов Красной армии[1012]. Вследствие этого 5 декабря 1944 г. командующий 57-й армией был вынужден издать особый приказ № ВС/0497 «О фактах связи военнослужащих дивизии с местным населением Югославии и о категорическом запрещении всякой связи военнослужащим армии с населением Румынии, Югославии»[1013].

Практически все советские участники боевых действий в Югославии запомнили гостеприимное отношение к себе местного населения, что также способствовало росту среди красноармейцев симпатий по отношению к Югославии и ее жителям. Теплая и сердечная встреча воинов РККА была оказана во всех сербских селах на пути следования Красной армии. Эти встречи и следовавшее за ними общение способствовали естественному сравнению уровня жизни сербских крестьян с жизнью в СССР. Даже после немецкой оккупации в Сербии, еще не знавшей коммунистических экспериментов, уровень жизни был выше, однако это не вызывало ненависти и зависти, как в Австрии и Венгрии, где такие явления красноармейцы объясняли коротко и простодушно — «награбили»[1014]. Жизнь не знавших помещичьего гнета сербских крестьян выгодно отличалась и от той бедности, в которой жили румынские крестьяне, чье бедственное положение без всякой пропаганды красноармейцы объясняли богатством эксплуататоров — румынских помещиков, фабрикантов и торговцев. Ситуация в Сербии больше всего напоминала годы советского НЭПа (1921–1928 гг.), когда крестьянам удалось улучшить свой жизненный уровень. «…За несколько часов пребывания в доме я успел пообедать и много о чем поговорить с крестьянами. Все у них было, как у нас было в годы НЭПа: не богатая жизнь, но с надеждой на лучшее. И заботы крестьянские были те же, как у моего отца в 1924–1925»[1015]. Более умные и осторожные не спешили делиться своими наблюдениями с боевыми товарищами. Те же, кто осмеливался выразить свои наблюдения в Румынии, Болгарии и Сербии вслух, подвергались наказаниям. Когда сержант Нонец в беседе с боевыми товарищами заметил, что «наши колхозы не оправдывают себя, единоличное хозяйство значительно лучше, чем колхозное. Колхозники в нашей стране живут плохо, а тут народ живет гораздо лучше», — его проверкой занялись сотрудники Смерша, квалифицировавшего его слова как «антисоветскую агитацию»[1016].

Симпатии к Югославии выражались в воспоминаниях советских участников боев в Сербии и в необычном для советской военной мемуаристики литературном явлении — частом описании пейзажей и природы. «Было раннее утро. Октябрь в Югославии, как конец августа у нас: это еще не осень, а всюду обильная зелень, цветы, тепло и солнечно… Везде благоухает природа. Красота невиданная! Прозрачный воздух, наполненный ароматами деревьев, цветов и трав, с каждым вдохом разливался по телу. “Эх, живет же народ, как в раю…»[1017]Или «Какие названия — благозвучные и сочные! Две трети страны занимают горы. И какие горы! Не можешь ими надивиться. С высот, на которых мы летали, они вообще неописуемые — это надо видеть самому»[1018].

В качестве негативного индикатора чувств и эмоций, которые красноармейцы испытывали к Югославии и югославам, можно привести книгу Ореста Мальцева «Югославская трагедия». Этот квазихудожественный многостраничный роман о советских людях в Югославии в годы Второй мировой войны представляет собой пропагандистский памфлет времен ссоры Сталин — Тито, где собран весь негатив и критика, которые готовившие материал советские аналитики сумели найти о Югославии, ее партии и лидерах. Однако даже в этой энциклопедии компромата, обильной правдивыми и ложными обвинениями, нет упоминания ни об одном негативном чувстве, которое могло бы возникнуть у советских солдат, пришедших осенью 1944 г. в Югославию[1019]. Хорошие впечатления о Югославии бойцы Третьего Украинского фронта передавали и на другие фронты, по «солдатскому телеграфу» — слухам и разговорам с соратниками в лазаретах и поездах. Солдаты, которые никогда не были в Югославии, из официальных сообщений и еще больше из разговоров «впитывали малейшие нюансы информации… сочувствовали тем, кто был в Будапеште и под Берлином, завидовали тем, кого тепло встретили югославы и чехи. Вся война была глубоко пережита и осталась в душе»[1020].