Отпустил шляпу. Ветер подхватил ее, и она тут же исчезла из поля зрения. Мистер Уайт бросился ко мне, я припустил к двери в тамбур. В лицо мне ударил дождь. Я открыл дверь следующего вагона, перескочил в него и закрыл за собой дверь. Учитель попытался меня догнать, но я заблокировал дверь ногой. Мистер Уайт стоял под дождем на подпрыгивающем и лязгающем мостике между вагонами и дергал ручку. Но я привязал к ней ремень сумки и наступил на другой конец ногой, предоставив все остальное физике. В считанные секунды он промок до нитки. Клял меня сквозь стекло, но наконец сдался и повернул назад. Но дверь с другой стороны была тоже заблокирована. Дождь усиливался, и мистер Уайт стал снова стучать в мою дверь, но я понимал: стоит мне его пустить, и он слопает меня на обед. Дождь превратился в ливень. Мистер Уайт перестал кричать и только смотрел на меня взглядом старой собаки. Я почувствовал, как во мне что-то оборвалось, но ничего не мог изменить. На следующей станции Адская Каланча вышла на платформу. И сквозь пыльное стекло улыбнулась мне и сказала:

— Никогда не забуду, что ты сделал для меня, Джаспер Дин, Гроза Шляп.

Следующим утром я шел по душным коридорам и притихшим лестницам на специальное собрание. На сцену вышел директор школы.

— Вчера после занятий учитель английского языка мистер Уайт подвергся травле со стороны учеников нашей школы! — Среди собравшихся пополз шепоток. Директор продолжил речь: — Я хочу, чтобы те, кто в том участвовал, вышли вперед. — Все стали переглядываться: решится ли кто-нибудь признаться? Я тоже крутил головой. — Хорошо. Значит, придется проводить расследование. Не сомневайтесь, мы найдем виновных. Все свободны. Пока.

Я шел и думал, что мое время в этой школе на исходе. Не успел я провести и двадцати минут в лаборатории, как раздался звонок. Он звенел не переставая, а затем я услышал знакомый восторженный крик: «Кто-то прыгнул! Кто-то прыгнул!» Все повыскакивали из классов — звонок не умолкал. Колокол самоубийства. Наверное, мы были первой школой в стране, где появился такой; зато теперь они превратились в последний писк моды. Все побежали на обрыв — смотреть, у меня же возникло не просто дурное, а самое нехорошее чувство, ибо я знал, кто там лежит, и отправил туда его я.

Взгляд с края скалы подтвердил: на камнях, у самой кромки воды лежало искалеченное тело мистера Уайта.

В то утро я чувствовал себя так, словно взирал на жизнь сквозь скрученную трубкой газету. И вычерпал из сердца последний осадок невинности. Я загнал человека в могилу, по крайней мере подтолкнул его к краю ямы и отныне навсегда стал себе противен. А как же иначе? Невозможно прощать себе все, что совершаешь, и относиться к своим поступкам слишком легко. Есть такие вещи, какие прощать непростительно.

Я сидел за гимнастическим залом, обхватив голову руками, когда меня нашел староста школы, парень, напоминающий юного, еще не заматеревшего Гитлера, и сообщил, что меня вызывает директор. Началось, подумал я. Лицо директора являло собой картину усталой безысходности.

— Здравствуйте, мистер Силвер, — начал я.

— Я так понимаю, ты был другом Бретта.

— Совершенно верно.

— Полагаю, ты не откажешься прочесть псалом на похоронах мистера Уайта?

Я? Убийца читает псалом на похоронах жертвы? Пока директор рассказывал мне о моей роли на печальной церемонии, я ломал голову, уж не является ли его поручение изощренным наказанием? Я чувствовал себя абсолютно прозрачным — более того, насквозь просматриваемым — местом археологических раскопок, и глиняный кувшин моих мыслей красноречиво свидетельствовал о том, какая здесь царила невежественная и обреченная цивилизация.

Я ответил, что для меня большая честь прочитать псалом на похоронах мистера Уайта.

А что еще я мог сказать?

Вечером я внимательно изучил псалом. В нем содержалось все, что присуще этому жанру: тяжеловесность, оглушающие метафоры и символизм ветхозаветного мира. Я вырвал его из Библии и подумал: нет, я не стану читать своим голосом эту несусветную чушь. И выбрал отрывок из любимой поэмы отца — той, которой он потряс меня пару лет назад и которая опалила и ожесточила мой мозг. Это был отрывок из «Города беспросветной ночи» Джеймса Томсона.

Наутро в день похорон меня снова вызвали в кабинет директора. И я решил, что он хочет уточнить процедуру церемонии, поэтому удивился, когда увидел в приемной подпирающую стену Адскую Каланчу. Значит, нас все-таки вычислили. Ну и к лучшему.

— Спеклись, — шепнула она.

— Туда нам и дорога, — ответил я.

— Так-то оно так. Но кто же ожидал, что он может эдакое выкинуть?

— Прекратить разговоры! — рявкнул директор и, открыв дверь, махнул рукой, приглашая нас в кабинет. Адская Каланча вздрогнула, словно ей дали пощечину, а я подумал: интересно, в каком возрасте она обнаружила, что обладает властью заставлять особей противоположного пола выбрасывать из поезда шляпы? Если я спрошу ее сейчас, запомнит ли она этот день? Этот момент? Это событие? Чего бы я только не дал, чтобы перекроить сагу о моей слабости в историю о ее силе.

В кабинете, положив руки на колени, сидела худощавая женщина, и пока я шел от двери, ее глаза с каждым моим шагом прищуривались еще на четверть дюйма.

— Вы, оба, — начал директор, — что вы можете сказать в свое оправдание?

— Она к этому не имеет никакого отношения, — ответил я. — Это все я.

— Это так? — повернулся директор к Каланче.

Та виновато кивнула.

— Не так! — вмешалась женщина и указала на меня пальцем: — Он исполнял, но приказывала ему она.

Пришлось проглотить обиду, ибо она сказала правду. Я поднялся и оперся руками о директорский стол.

— Сэр, подождите секунду и посмотрите на ту, которую вы обвиняете. Вы смотрите на нее? — Он смотрел. — Эта девушка — жертва своей красоты. А почему? Потому что красота — это сила. Мы узнали из занятий по истории, что сила развращает. Таким образом, абсолютная красота несет абсолютное развращение.

Адская Каланча смотрела на меня во все глаза. Директор кашлянул.

— То, что ты совершил, Джаспер, непростительно.

— Согласен. Но вам не придется меня исключать. Я ухожу сам. — Директор прикусил губу. — Вы все еще настаиваете, чтобы я прочитал псалом на похоронах?

— Полагаю, ты должен это сделать, — ответил он ледяным тоном.

Черт его побери! Я так и думал, что он это скажет.

Похороны были примерным повторением погребения Бретта: все стояли с таким видом, словно достоинство что-то значило, от наигранной улыбки священника начинали косить глаза, вид гроба ранил. Адская Каланча не сводила с меня глаз, хотя мне вовсе не хотелось, чтобы на меня таращились. Я желал одного: остаться наедине со своей виной. Но невольно поднимал на нее глаза — на этого ангела смерти с длиннющими ногами. Сама того не ведая, эта девушка стала главным виновником, уничтожившим целую семью.