Наш класс не слышал ничего подобного. Мистер Уайт возвышался над нами и дышал так шумно, словно у него засорилась труба.

— Господи! Пора убираться отсюда! — внезапно воскликнул он и вышел за дверь.

Неудивительно, что через несколько часов вся школа смаковала скандал, только пересказывали все не так: одни утверждали, что мистер Уайт напал на своих учеников, другие говорили, что он попытался выпороть ремнем несколько человек. Но многие шепнули то самое слово, которое так ненавидят (читай: так любят) в наши дни, — педофил.

Как было бы хорошо, если бы на этом все кончилось. Как было бы хорошо, если бы я мог завершить свой рассказ на этой радостной ноте. Радостной? По сравнению с тем, что произошло потом, — безусловно. Событие того утра прочно вошло в историю моей жизни как мое первое официальное раскаяние и остается таковым по сей день. Все, что я сделал хорошего до того дня, пошло насмарку, а все, что я сделал хорошего в последующем, стало попыткой оправдаться в своем грехе.

Вот как это случилось. Я весь день ходил за Адской Каланчой, наблюдая, как она читает на солнце (это подметил еще Бретт), то и дело подтягивая ярко-синим ногтем чулок. Следовал за ней по всему школьному двору, видел, как она взялась за руки с девчонкой, лицо которой напоминало лопату. Во время перерыва стоял в столовой за ее спиной, когда она заказывала пирог с мясом, и заметил, как, улучив момент, когда женщина на раздаче отвернулась, схватила полную горсть пакетиков с томатным соусом и опустила в карман. А затем, обеспечив себя ворованным сопутствующим продуктом, отошла.

Потом я следовал за учителем биологии Смартом, который гнался за ней по пахнущим плесенью коридорам. Когда он настиг Каланчу, она вскинула голову и держала ее с таким видом, словно это была фамильная реликвия.

— Почему ты не была на занятии? — спросил мистер Смарт.

— У меня месячные, — дерзко, словно поддразнивая, ответила она. Мол, докажи, что это не так! Неплохо! Бедняга-учитель потупился, искренне жалея, что он не дома, со своей коллекцией лишайников, которую он как-то приносил в школу.

После занятий мы имели обыкновение часами болтаться на станции (пробуйте развлечься этим лет в двадцать с чем-то, уверяю, удовольствия не получите). Вокзальные работники уговаривали нас идти домой, но поделать ничего не могли: не существовало закона, запрещающего находиться на платформе, но не садиться в поезда. В тот день я шел тенью за Адской Каланчой до самого дальнего конца перрона. Ее окружала обычная компания, а я, спрятавшись за колонной, не мог оторваться от навязчивой мысли: вот если бы ей грозила опасность, я мог бы ее спасти, пожертвовав ради боготворимой незнакомки собой. Страстно желал я принять от нее сувенир, который хранил бы как священную реликвию, и предавался эротическим фантазиям, в которых мы соединялись самым естественным образом, и вообще планировал, как буду систематически исследовать ее подобное храму строение.

Компания удалялась по платформе, и, чтобы не потерять ее из виду, я был вынужден выйти из укрытия. Один из приятелей Каланчи — это был Тони, сутулый парень, которого я знал, потому что дал ему как-то пачку сигарет за то, что он заметил, что мои глаза посажены слишком близко, — расстегнул молнию на ширинке и стал крутить перед ней бедрами. Адская Каланча с отвращением отвернулась и наткнулась на мой пристальный взгляд. Это застало врасплох и ее, и меня. Затем произошла странная вещь: она так же пристально посмотрела на меня. Глаза были дикими, немигающими, и я не решился отвернуться. Мгновение растянулось до бесконечности, затем сжалось до наносекунды, снова раздвинулось и в общей сложности продолжалось примерно восемь с половиной секунд.

Я отвернулся, подошел к телефону-автомату, опустил в щель несколько монет и набрал наобум номер.

— Алло?

— Алло.

— Кто это?

— Я. А это ты?

— С кем я говорю? Что тебе надо?

— Не важно. Как поживаешь?

— Кто это?

— Я же сказал — я.

Я чувствовал на себе взгляд Адской Каланчи и интуитивно понял, как себя вести: энергично встряхнул головой и громко, неестественно рассмеялся, затем выдержал паузу и глубокомысленно кивнул, как будто собеседник на другом конце провода сказал нечто смешное и обидное, но, по зрелом размышлении, правильное. Я покосился на Каланчу, но она уже стояла ко мне спиной, и я почувствовал укол самолюбия.

Темнело. Все пришли к молчаливому согласию, что болтаться дальше по платформе нет смысла — лучше разойтись до завтрашнего дня. И когда подошел следующий поезд, гурьбой повалили в вагон.

В другом конце переполненного салона возникла сумятица — образовался кружок: нехороший для кого-то знак. Такие кружки всегда не к добру. Иногда мне кажется, что людям следует запрещать сбиваться в кучки. Я не фашист, но не стал бы возражать, если бы мы шли по жизни гуськом.

Я слышал радостные возгласы и веселый смех. Это означало, что кто-то страдал. Мое сердце заныло от сочувствия к несчастному малому. Хорошо еще, что Чарли болел и остался дома, а Бретт умер, поэтому, над кем бы там ни издевались, меня это никак не касалось. Но я все-таки протиснулся к тому месту узнать, кто стал жертвой на этот раз.

Мистер Уайт.

Ученики сорвали шляпу с его головы и, демонстрируя свою власть над учителем, размахивали ею в воздухе. Обычно даже самые безбашенные школяры-бунтари не решаются физически напасть на педагога. Эмоционально и психологически — другое дело, но физически — нет. Однако мистер Уайт, по слухам, совершил злое дело и благодаря этому превратился в добычу.

— Эй! — крикнул я, и все повернулись в мою сторону. В первый раз я бросил, вызов хулиганам, протестуя против бесчеловечности этих вьючных скотов в людском обличье, и я не хотел себя разочаровывать. Дальше все происходило молниеносно.

Сначала я заметил, что шляпу мистера Уайта держит не кто иной, как Адская Каланча.

Затем мой возглас «Эй!» был истолкован не как героическая попытка помочь несчастному, а совсем иначе: «Эй, кинь мне ее сюда!»

И она кинула.

Я принял шляпу щекой. Она покатилась по полу к двери, а вслед за ней, неуклюже ковыляя, поспешил мистер Уайт.

Третье событие — Адская Каланча закричала:

— Хватай ее, Джаспер!

Оказывается, она знала, как меня зовут! Боже, она знала мое имя! Я погнался за шляпой как ненормальный. Схватил ее. А мистер Уайт остановился на середине вагона.

И вот произошла четвертая вещь, самая неприятная: нежный, высокий голос Каланчи приказал: «Бросай ее из вагона!» Я был словно околдован. Приоткрыл дверь, чтобы просунуть руку. Поля шляпы отплясывали на ветру вальс. Лицо мистера Уайта превратилось в безразличную маску. Мне стало скверно. Скверно, скверно, очень скверно. Так сильно себя ненавидеть мне еще не случалось. Зачем я это делаю? Не надо, Джаспер! Не надо, не надо!

Но я сделал.