Но даже этот факт мало радовал: сама жизнь в лагере казалась насилием. Такая жизнь вроде и не жизнь. Зачем она? Ну закончится война для России и Германии, как она закончилась уже для Италии. Ну и что? Рабочая сила нужна – значит, никто ее не отпустит. Даже если удастся чудом выйти на волю, то нет смысла мечтать попасть домой, в Рим. Соседки по бараку четко растолковали, что железный занавес опустился раз и навсегда, что никто носа не высунет за его границы. Тем более заклейменные. О Европе в здешних кругах ходили самые дикие воззрения. Белозубая смешливая Кирка, якобы своровавшая колхозные припасы, делилась своими познаниями о западном мире:

– Знаете, бабочки, что в том Париже деется? – Она зыркала глазами по нарам, выискивая новых слушательниц. – Там пихаются на улицах и глазом не ведут.

Стефани прислушалась, интересно стало.

– Прям на улицах? – удивилась беременная Дора.

– Ага, среди прохожих.

– Фу, а как же дети? – возмутилась Улькар, кавказская красавица с огромными глазами и точеным профилем. – Там же дети ходят, как можно?

– А че дети? Пущай учатся! – Кирка загоготала по‐лошадиному, похлопывая себя по ляжкам.

– Не ври. – Лариске не нравилась Кира, требовавшая к себе внимания, громкая, веселая, как будто они не на суровом лесоповале, а в мирной деревеньке на сенокосе балуются и хохочут.

– А я не вру, там мусье подходют к мамзелям и говорят по‐французски: «Мадам, позвольте пригласить вас на сношение». И все. Идуть к ближайшей лавочке и насаживають на кочедык.

Стефани не выдержала и прыснула. Она вспомнила оживленную пляс де Конкорд, хлопотливые буланжери с одурманивающими ароматами, представила, как рядовой посетитель подходит к нарядной барышне за круглым столиком, на котором букетик нарциссов, крохотное пирожное на фарфоровом блюдечке, вышитая салфетка – все атрибуты благополучия и безмятежности, – подходит и делает недвусмысленное предложение. Она снова засмеялась и сразу залилась краской. Как такое могло в голову прийти?

А Кирка распалилась и продолжала:

– А любиться они умеют по‐всякому: и задом, и передом, и кверх ногами.

– Как это: кверх ногами? – Дора не допускала мысли, что страны подлых буржуинов хоть в чем‐то опережают великолепный Советский Союз.

– Да у их книжка специальная есть, с картинками, они по ей учатся, называется Конопут.

– Камасутра. – Стефани все‐таки влезла, не хватило сил терпеть. – И это не французский трактат, а индийский.

– Да ладно, какая разница? – Кира миролюбиво потрясла ее за локоток. – Главное, есть, и я не вру. И все греховодничают от мала до велика.

– А мужья не ревнуют? – озадачилась Дора.

– Не, они с другими мамзелями пихаются, им не до того.

– Девушки! – Стефани осмелела и взяла слово. – Я прочитала много французских романов, все, что переведены на русский, так вот: ничего подобного в Париже не происходит. И не происходило. И не будет.

– Фи-и-и, заступница нашлась, – обиделась Кирка, – я, мабуть, в газете читала.

– Не ври, – одернула ее Лара, – в газетах про похабства не пишут.

За год на нарах Стефани стала окончательно и бесповоротно русской. Теперь ей не встречалось незнакомых слов, она и сама могла удивить знатным диалектизмом. Простодушных баб она жалела, удивлялась: вроде страна к ним немилосердна, а они все равно за свою красную власть готовы любого порвать на кусочки. Удивительные существа.

– Бабоньки, а хотите, я вам перескажу роман моего любимого французского писателя Ги де Мопассана? – Стефани решила взять в свои руки дело просвещения советских заключенных.

– Про любовь? – поинтересовалась Дора.

– Конечно, про любовь. Вся литература мира написана про любовь… Хорошая литература.

– А остальная про революцию, выходит, – заржала Кирка, но ее вовремя одернули.

Теперь по вечерам Стеша становилась центром просветительского кружка. Она покопалась среди множества сюжетов, сохраненных в памяти, и выбрала для начала патриотические. В первый вечер рассказала про Мадемуазель Фифи – прусского офицера, отвратительного в своей жестокости, вандала и распутника, погибшего от руки еврейской блудницы. Женщинам понравилось.

– Вона как, не только у нас немец покуролесил, – заключила Дора.

Вдову Паоло Северини, сумевшую отомстить за гибель единственного сына, тоже встретили на ура. Стеша готовилась, повторяла про себя короткие новеллы; если что‐то не могла вспомнить, не стеснялась и сочиняла, заранее принося свои извинения автору. Так она поведала про несчастную Габриэль, всю жизнь слывшую злыдней, одинокой каргой-чадоненавистницей, а на самом деле мечтавшую о семье и нехитрых материнских хлопотах. Габриэль сменила Пышка – жертва мещанских взглядов, купившая своим телом избавление для соотечественников и за это поруганная, изгнанная, поклеванная.

Ее стали уважать, некоторые приходили пошептаться, посоветоваться, переоценить перелистнутые страницы мирной и свободной жизни.

– Ты же грамотная, я вот тут подумала, что… – И дальше шли несуразные рассказы из быта простых русских баб, в котором дочь итальянского художника ничего не смыслила.

Среди ее товарок по несчастью встречались и образованные, но их Стефани побаивалась: могут раскусить, что‐то заподозрить. Исключением стала Улькар – дочь крупного азербайджанского деятеля, признанного врагом народа.

– Ты где училась? – спросила как‐то Улькар. – У нас в школьной программе эту литературу не преподают.

– Моя мама служила в библиотеке. Я там брала книги, – наврала Стеша.

– Ты потише рассказывай, а то… мало ли. – Красавица пожала плечами и покосилась на развалившихся на нарах баб. – И не служила, а работала… – Она пронзительно посмотрела своими огромными бездонными глазами, как будто пригласила заходить в душу, как в гости.

С тех пор у Стефани наладилась дружба с Улькар. Никаких откровений, никаких жалоб – просто уверенность, что рядом есть неравнодушное плечо. Жизнь неожиданно показалась терпимей.

– Ты молодец, что пересказываешь мудрые книги. В них бесконечная сила, они помогают терпеть, – как‐то похвалила Улькар, – я бы тоже хотела чем‐то помогать.

С тех пор они рассказывали по очереди. Через какое‐то время присоединилась третья рассказчица, четвертая. Оказалось, что мудрые истории всем нужны. В лагерной библиотеке тоже попадались обтрепанные томики, но мало, там царили революционный пафос и социалистическая мораль. Дамы фыркали, а воспитанница римского пансиона брала и читала. В Италии ей таких книг в руки не давали.

Горький и Фурманов, Катаев и Леонов по‐новому знакомили ее с Россией. На страницах их книг картинка получалась вкусная, достоверная, увлекающая за собой. Действительно, жить для других, жить для своей страны, где на всех одна великая и смелая мечта, жить с широко распахнутыми объятиями – это не то же самое, что вариться в маленьком семейном котелке на виа Маргутта. Жаль, что теперь ее место на мусорке, и на строительной площадке процветающей могучей державы ей уготовано место разве что приходящей поломойки.

Зимой 1945‐го умерла Улькар, тихо угасла. Хмурые мужланы унесли редкую восточную красоту и закопали