птицей где‐то далеко-далеко, на краю географии, где, к счастью, еще не слышали грохота разрывающихся снарядов. И дочка с длинными медными волосами, и пухлощекий сынок. Если бы его догнала шальная пуля, или полуторка наскочила на мину, или залетный «мессершмитт» вдруг испражнился не довезенными до точки назначения снарядами, это все было бы не так обидно, как каторга.

– Подожди, скоро все еще может наладиться. Смотри, сколько вокруг раненых, им же врачи нужны, – шептал коллега хирург Полунин, наматывая портянки.

– Им уже ничего не нужно, – зло выплюнул Селезнев. – Врачи солдатам нужны, а этим лишь бы жопа своя в тылу не пострадала.

– Разберутся, война еще не закончилась, а для нас вообще не закончится. В тыловых госпиталях тоже толпы нуждаются в медпомощи.

– Что им солдатские слезы? Что раны? Они ветеринаров поставят у стола, лишь бы никто не заподозрил в сношательстве с… нами.

– Вот именно, поэтому побереги свою жопу, она тебе еще может пригодиться. На каторге тоже люди живут. – Полунин подышал на очки, прикрученные к дужке изолентой, протер их подолом исподней рубахи и пошел строиться, требовательным жестом призывая Михаила заткнуться и следовать за ним.

И понеслись пасмурные дни, похожие друг на друга, как недоношенные сизые близнецы, которым и жить‐то не положено, а все равно приходится вытаскивать, мучить ничего не понимающие тельца, не видавшие радости маленькие неоперившиеся души. Может, случится чудо, но, скорее всего, через три-пять дней хмурый доктор констатирует смерть. Так и с этими днями на лесоповале: где‐то глубоко-глубоко теплилась слабенькая вера, даже верочка, что еще будет подобие улыбки в его жизни, но самый вероятный исход – бесславная кончина.

Летом 1943‐го атмосфера немножко потеплела, запах безнадеги то ли уже приелся и не так резал нюх, то ли действительно рассеялся, замылся таежными ароматами.

– Я вот думаю прошение подать, чтобы в санчасть перевели. Давай вместе, – предложил однажды Полунин.

– Да не нужны им врачи, – махнул рукой Селезнев, – но все равно давай подадим, чем черт не шутит. Лагерей‐то немерено, среди военнопленных много недолеченных. Авось хоть здесь пригодятся наши дипломы.

– Авось. И я об том же великом русском авосе. – Полунин задорно улыбнулся, солнце лизнуло стекла очков и золотистую кудрявую бороду. – Нам, горемычным, испокон веку, кроме авося, надеяться не на кого.

Прошения бывших полевых хирургов о переводе в санчасть затерялись среди немолотых снопов, некормленых скотов и нелеченых душевных ран. Ну и ладно, не больно‐то и рассчитывали. Немного погодя все же написали повторно. Посмеялись сами над собой, над своей неумирающей доверчивостью, посушили портянки у гудящей печки и пошли спать. Ответа не получили. Забыли.

Вызов к коменданту лагеря стал неожиданным рождественским подарком.

– Твоя фамилия Селезнев? – Грубый мужлан не знал, что в русском языке существует уважительная форма второго лица – «вы». – Говоришь, потомственный врач? Ну-ну… Много нашего пролетарского брата твои шарлатаны на тот свет отправили. У-у-у, заговорщики проклятые! Ненавижу!

– Можно конкретнее, гражданин начальник. – Селезнев по опыту знал, что контуженный начлаг мужик незлой, с ним не стоит кривляться, просто натуга военных лет надорвала и без того хилое душевное здоровье – поматерится и перестанет. Добра от него ждать не приходилось, но и на изощренное лихо у того интеллекта недоставало. Просто пенек безрукий, пожалеть и заслониться.

– Тебя переводят в другой лагерь, в санчасть, будешь блатовать в тепле.

– Правда? – Селезнев не поверил собственным ушам и глупо заморгал.

– Правда, правда. У тебя там свояк, что ли? Кто‐то петропавловский хлопочет, мол, жил с тобой в одной деревеньке.

– В селе.

– Что?

– В селе Новоникольском. Я оттуда родом. Кто бы это мог быть?

– А черт его знает. Короче, собирайся.

Так он оказался под заботливым крылом Валентина, а еще через два месяца туда же прибыл и его спутник – проверенный и на поле боя, и в душных застенках доктор Полунин. Но к этому радостному событию приложил руку уже сам Михаил Антонович. Полковник контрразведки Смирнов с его воспоминаниями о процветающем дореволюционном селе с чистеньким лазаретом, где какой‐то доктор Селезнев не раз спасал от смерти его отца, китайца Чжоу Фана, тут ни при чем.

В лазарете с приходом докторов появились белые халаты, отстраненный запах хлорки и профессиональная холодность. С больными разговаривали на «вы» и по имени-отчеству, иначе не умели. С азартом брались за сложные случаи, потихоньку обрастали книжками, справочниками и атласами. Совсем как в маленькой сельской клинике. Наверное, в такой работал когда‐то сам Чехов или его многочисленные герои-доктора. Приписанный к лагерю фельдшер, увидев такое рвение, стал все чаще отлучаться на охоту, а в лазарете старался дальше шкафчика с папками не соваться. Он, честно признаться, робел показаться несмышленышем рядом со своими учеными помощниками, поэтому предпочитал лишний раз не вступать в контакт. Больные обихожены – вот и здорово. Начлаг Валентин Иваныч молчаливо одобрял подобную тактику, ни разу не поинтересовался у медиков, где же их коллега, а если видел, что тот на месте, вовсе обходил лазарет стороной.

Эпохальное событие двадцатого века – победа в Великой Отечественной войне – прошло совсем не так, как мечталось в далеком сорок первом. Радости в душе отыскалось с избытком, но она не пела, а клокотала, вырывалась с рычанием и сопением. Победа – это значит, что на войне умелые хирурги больше не нужны, им с Полуниным гнить на нарах до могилы. Но зато появилась надежда, что климат может потеплеть. Надоело ждать, надоело выживать, надоело притворяться. Если раньше все потаенное негодование старательно прятали под маской войны, мол, недосуг сейчас обращать внимание на мелочи, каждый жертвует чем‐то, и многие гораздо большим, чем мнимая свобода, то теперь обиды лезли наружу с азартом выспавшихся за зиму червей. Амнистии ждали с нетерпением и в то же время со страхом, грезили холодными ночами, что до них дойдут руки, что разберутся в несправедливости и отпустят в настоящие светлые операционные, к женам, к детям, к выплакавшим глаза старикам родителям. И в то же время боялись, что на деле поставят скучный штамп и просто сбросят в архив, как ненужную макулатуру, как эту жизнь – единственную, неповторимую, но почему‐то незадавшуюся.

Когда начлаг вызвал к себе Михаила Антоныча, у того в голове выстроился целый воздушный замок, пока он шагал между бараками, пока стучал сапогами, стряхивая комковатую грязь, пока пробирался по коридору к зарешеченной двери.

– Ну что, Михал Антоныч, как наши больные? Жить будут? – спросил Валентин.

– Будут, куда им деваться. Если бы еще кормили посытнее…

– Сейчас и на воле‐то досыта не едят. И с медикаментами туго, сразу предупреждаю. Я по