— Почему вы остались вне подозрений? Пожимает плечами:

— Не знаю.

— Почему, помимо должности и выездной лошади, у вас ружье и патронташ с патронами, почему вам разрешено иметь оружие?

Он утверждает, что оружие у него для самообороны.

— От кого — от гестаповцев или партизан? Он уклоняется:

— От разных бандитов.

Вспоминаю слова Шулыда: «Николай будет воевать не против своих, давших присягу, а против бандитов». Прошу подписаться под ответом. На вопрос, предавал ли он наших советских людей, отвечает отрицательно.

— Кем выдано разрешение на оружие?

— Комендантом.

— По вашей просьбе или за заслуги?

Молчание. Что он может сказать? И ему, и мне все уже ясно.

Прошу его подписать протокол. Допрос окончен. Вверху ставлю: «Расстрел». И опять моя совесть спокойна, я поступил правильно.

Весь диалог допроса и разделение нас на судей и подсудимых, все кажется сейчас ясным: я обвиняю их за предательство, они виноваты в измене родине; но одновременно я слышу перестрелку вдали, значит, все-таки пришло подкрепление к немцам и сработали наши засады; вот-вот бой переместится к нам, под стены этого дома, и судьба вновь станет слепой и сможет перевернуть все решения, и кто останется жив и кто будет мертв — неизвестно, мне надо напрячь все силы, чтобы не думать об этом и сохранить хладнокровие логики, которая является единственным моим оружием в обвинении. У меня нет свидетелей, у меня нет времени — только логика должна доказать вину или невиновность человека и помочь мне преодолеть страх, что я могу ошибиться, могу вынести неправильное решение. Но невольно мой слух ловит все звуки в ожидании боя, который, может быть, несет решение и моей судьбы.

Распахнулась дверь, и вошел Митя Фролов, начальник особого отдела бригады. Митя бегло просмотрел протоколы допросов и сказал тихо:

— Что ты понаписывал?! Он отвечает, что не изменял, не предавал, — а ты ему «расстрел». Тебя самого за такие протоколы могут расстрелять!

— Митя, так разве он скажет, что изменял и предавал? А я чувствую и уверен, что предал и изменил!

Митя вдруг останавливается на фамилиях врача и землемера:

— Погоди, Николай. Вот это встреча! Мы год как гоняемся за ними! Они предали коммунистов в Чашниках и евреев, и врачи городской больницы по милости этого хирурга расстреляны.

Я обрадовался:

— Вот видишь, а ты говорил, неправильный протокол! Задержанных повели в соседнюю хату, выпустив тех, кто не внушал подозрений. Мы с Митей тоже вышли и остановились у поленницы.

— Эти двое еще в прошлом году приговорены к расстрелу подпольной организацией Чашников, — заговорил Митя, — но все не удавалось до них добраться. А тут, как нарочно, задержали их наши посты. Но это Чашники им приговор вынесли, это их дело.

Сзади ударила пулеметная очередь, пронизывая поленницу, у которой мы стояли, и пули стали ложиться, вздымая снег, у порога хаты. В ответ ударил наш пулемет. Бой приближался. Нужно было принимать решение насчет предателей. Времени не оставалось.

— Давай их сюда, — приказал Митя.

Я проскочил к хате, попросил выйти землемера и врача и вернулся к Мите. Прямо за хатой начиналось поле, за ним — бугор с кладбищем. Те двое сразу свернули за хату к кладбищу и находились теперь, как и мы с Фроловым, в секторе обстрела пулемета. Еще несколько шагов — и они уйдут.

— Ладно, бери правого, — сказал Митя.

Мы выстрелили. Две фигуры предателей упали, и я заторопился к церкви на кладбище, забрался на третий ярус колокольни и оттуда стал стрелять вдоль улицы в пробегающие фигурки полицаев. Пуля прошла рядом со мной, расщепив точеную балясину. Выстрелил раз, второй, опять оттуда же пуля прошла, но чуть выше, ударив в дерево поручня. Вот черт, как пристрелялся здорово! Решил переменить место и тут увидел, что основные наши отряды подходят к поселку. Значит, сейчас мы должны присоединиться к бригаде. Отполз к люку и стал быстро спускаться сквозь открытый второй ярус. Еще одна лестница — и уже я на земле, здесь не так неприятно, как наверху, где ты как бы в подвешенном состоянии и открыт со всех сторон.

Но Дубровский не ввел бригаду в бой. Диденко со своим отрядом закрывал большак к Чашникам, и пополнение немцев не могло подойти. Собрав остальные отряды, Дубровский решил оставить пока местечко, отойти в ближайшую деревню, чтобы на следующую ночь ударить с другой стороны.

Это была типичная тактика Дубровского. В бригаде было всего три орудия, снарядов мало, основная сила бригады — люди. Поэтому тактика Дубровского состояла в том, чтобы постоянно тревожить немецкие гарнизоны, не бросая людей в атаки на укрепления, так как это могло стоить многих жизней.

Опять я еду с Семеном Бородавкиным, рассказываю ему о колокольне и допросах, о противном попике. Бородавкин меня упрекает:

— Почему ты хочешь, чтобы доброжелательность была, если советская власть против религии и попов, а тут немцы ему церковь отдали, прихожане несут деньги, продукты.

— Это так, — соглашаюсь я, — но мы воюем с немцами и их пособниками, а то, что он помогает им, — это факт.

— Ты этого не знаешь и заключаешь только на основании своих впечатлений, — ставит точку Семен.

Мне возразить нечего, я понимаю, что юридически правда на стороне Бородавкина, но знаю твердо: улика против попа уже в том, что он обласкан фашистами, а мы против них воюем. И врач удостоился чести быть главным врачом больницы да еще со своим выездом и оружием. Немцы за хранение оружия расстреляли бы любого. Тогда и принявший от них оружие достоин смерти. Какие еще нужны улики и доказательства? Меня поражает, как логика неминуемо приводит к неопровержимому обвинению человека, которого я первый раз в жизни вижу. Обвиняемый сам дает показания как свидетель, сам себя обвиняет, как прокурор, и даже выступает как защитник: находит оправдания своим поступкам. Это поражает меня.

* * *

Бригада движется, делая круг, чтобы обойти Чашники с другой стороны. По небу идут темные тучи, снег стал липнуть к ногам, в воздухе началась оттепель. Мы достигли деревни Васьковщина, в которой простоим до вечера. Сразу меня вызвали к комбригу. Требовалось начертить три карты поселка для командиров трех отрядов, участвующих в рейде, потом на них будут указаны место и время вступления в бой каждого отряда. Работа срочная, вернулся в свою хату и стал копировать. Зашел Митя Бурко, заместитель Фролова, и передал его приказ: как только закончу, явиться в особый отдел, Бурко пояснил:

— Поедешь на моей лошади в лес и расстреляешь одну предательницу.

Занес карты Дубровскому и сразу пошел в хату Фролова.

В его комнате стояла крепкая, лет сорока женщина.

— Эта гадюка уже получала предупреждение, — сказал Бурко. — А теперь выдала партизанскую семью, заявила в комендатуру, что видела, как ночью приходили партизаны в хату соседки. Сама привела карателей! Те заперли женщин с детьми в хате и подожгли.