Женщина все время молчала. Она не стремилась ни вызвать сочувствия, ни огрызнуться, молчание ее было угрожающе страшным, человека не раскаивающегося в совершенном, припертого к стене уликами, сожалеющего лишь об одном, что сейчас она в наших руках.

Бурко прочел приговор:

— «За измену родине, за предательство советских людей — расстрел».

Приказал:

— Выходи! — И вывел ее из дома. Я вышел следом.

— Поедешь с Семеном, — сказал Митя. — В лесу расстреляете и вернетесь.

Семен, брат Бурко, — молодой партизан, ему шел семнадцатый год, я подумал, наверно, Митя хочет его приучить видеть смерть. А может, боится, что я опять не выполню приказ и привезу расписку. Эта мысль неприятно прошла в мозгу, как тень.

Во дворе стоял вороной жеребец, запряженный в маленькие санки. Посадили арестованную между собой, и я погнал лошадь к лесу, чернеющему за деревней.

Комы серого снега летели из-под копыт коня. Дорога спустилась в овраг и ложбиной пошла в гору. Мокрые деревья на склонах стояли черными столбами на белом снегу.

Въехали в лес. После поворота я остановил коня:

— Все, кажется, приехали. Сеня тоже встал с санок.

Женщина сошла на снег. Опять спокойствие, и на мой вопрос, как же она могла предавать людей, которых знала, своих соседей, ведь понимала, что их расстреляют или сожгут, скривив рот, ответила через плечо:

— Мало я их еще, вот и самой гибнуть приходится. Приказал ей:

— Иди вперед, я тебя расстреляю.

Поднял винтовку и выстрелил. Женщина упала. Выстрел прозвучал глухо в мокром лесу. Так ей, злобной гадине, и надо. Но погубленных ею жизней не вернешь. А муки их, горящих в хате! А горе родных, их боль! Так рождалось чувство священной мести. Мести фашистам, которые дали поднять голову всему, что только было плохого в людях. На эти низменные чувства они и опирались, на них строили и осуществляли свою власть — вот чем были страшны предатели, эти злые, погасившие доброе в себе нелюди.

Посмотрели с Сеней, она не шевелилась. Сели в санки, развернули коня и уехали в деревню. На душе было тяжело.

Доложили Бурко:

— В лесу, за поворотом дороги.

Митя сказал:

— Ладно, сейчас пошлю закопать. В чем задача разведчика?

Не только высмотреть что-то из-за куста. Нужно было действовать, сплачивать людей вокруг нас, вселять в них веру в победу. И нужно было карать изменников — чтобы другим неповадно было. Тактика расстрелов была особая, нужно было показать полицаям и доносчикам, что советская власть рядом и всегда может потребовать ответа за предательство; и, с другой стороны, нужно было защитить людей, помогающих нам, чтобы они видели: наша сила простирается глубоко в расположение врага. Кроме того, разведчик должен и принять на себя бой, и навредить врагу, и не дать свершиться его планам. Это и есть то, что должен совершить разведчик.

В глубине территории, занятой врагом, мы были представителями советской власти и исполнителями ее законов. Все средства были брошены фашистами, чтобы убедить людей в долговечности нового порядка, подавить советских людей и ободрить изменников. Кричало радио, кричали газеты, кричали плакаты — чтобы каждый предатель уверовал, что он защищен и может на выгодных условиях сотрудничать с фашистами. Предатель ходил по охраняемому гарнизону и не предвидел возможности оказаться перед судом закона, судом советской власти. И он предавал. По его доносам пытали и вешали, выкалывали глаза, резали звезды на спинах, сжигали и закапывали живыми. Но приходила ночь, и являлся разведчик, чтобы исполнить суд за совершенные злодеяния. И назавтра падала инициатива пособников, они видели, что кара не ждет, расплата может наступить внезапно, в каждую минуту. И это было слабым местом фашистской пропаганды, никакие уверения во всесильности «Великого рейха» тут не могли помочь, через эту горловину реальности была бессильна пройти любая пропаганда, тут власть приобретал советский закон, и люди, многие из тех, кого изменники хотели предать, оставались жить.

* * *

Переночевали, и часам к одиннадцати-двенадцати, дождавшись темноты, опять наши отряды подошли к поселку, но уже со стороны Чашницкого льнозавода, в котором располагался полицейский гарнизон. Окна завода закрыли мешками с песком, между ними сделаны бойницы, из такой крепости полицаев без артиллерии не выбить, потому поставили орудие, и начался обстрел. Разрывы один за другим ложились во дворе завода, но вот снаряд попал в здание — треск! звон стекла! вспыхнули языки пламени! и мимо нас, я находился на командном пункте, побежали бойцы второго отряда, впереди начштаба отряда Василий Никифоров, я побежал за ним. Василий, когда идет на высший накал, как бы воспламеняя себя, кричит: «А-а-а, японский бог!..» — и после этого бросается, как барс, меня поражало, как мгновенно раскручивается у него пружина реакции. Полицаи, не жалея патронов, поливали нас огнем из пулеметов и автоматов. Вдруг вижу, автомат Василия упал в снег. Подбегаю, Василий матерится, ранило его в правую руку. Хватаю автомат, и мы отбегаем, скатываемся в овраг, где находятся Дубровский и Лобанок. Дубровский быстро спрашивает:

— Куда ранен Василий?

— В правую руку, — отвечаю.

— Сейчас увези его и перевяжи.

— Может, придется тебе с ним остаться, — добавил Лобанок.

Мы с Василием на его лошади ходко едем в соседнюю деревню. Останавливаю коня у первой же хаты. Хозяин, узнав, что привез раненого Никифорова, открыл ворота, оказалось, они знают друг друга.

— Поставь коня, чтоб запряжен был, и дай сена, — сказал мне Василь.

Повел его в хату. Хозяйка в полутьме спрыгнула с печи, зажгла лучину. Вытащил из сумки индивидуальный пакет, развел марганец в теплой воде из казана на припечке, ваткой промыл вокруг раны. Слава богу, кости целы, но пробита ладонь, палец большой не двигается. Рана неопасная, но кровь идет сильно, накладываю жгут, и стихает кровотечение; бинтую, смазав края раны йодом. Василия начинает морозить, видно, запал боя прошел и потеря крови дает себя знать. Рвем с хозяйкой полотенце на длинные полосы и затягиваем покрепче руку. Уложили раненого на печь, она не очень горячая, да горячую и не нужно. Спрашиваю его, сможет ли он сам остаться?

— Иди, — говорит Василь. — А коня и автомат оставь, в случае чего догоню бригаду.

— Да я своего вам дам, — предложил хозяин.

Идем с ним во двор, запрягаем мохнатого конька в дровни, и я еду туда, где оставил бой.

Когда подъехал к лесу, уже орудие уходило. К счастью, встретил Фролова, он махнул рукой:

— Плохо дело, прорвалось подкрепление к ним, и Дубровский отошел.

Оказалось, отходили в деревню, где я оставил Василия. Повернул коня и поехал обратно. Хозяин обрадовался, что лошадь привел домой. Мой пациент спал, это было уже хорошо. Дождался утра, заснув, не раздеваясь, на лаве; на сердце было спокойно, потому что Василь рядом, и вместе с тем я радовался, что вернулся к месту боя, значит, не воспользовался ролью сопровождающего.