Путь мне перекрыл один из военных. Нижнюю часть его лица скрывала специальная защитная маска со встроенным фильтром для воздуха, верхняя говорила о том, что передо мной вчерашний подросток. Парень был еще моложе меня; наверное, из-за его возраста я и не чувствовала необходимости держать субординацию. Какая к черту субординация, когда мне нужно (ведь правда?) срочно поговорить с отцом?

– Ирриданец и щенок – со мной, – сухо сказала я, игнорируя зачем-то нацеленный на меня энергетический пистолет. Парень критически оглядел меня. Я ответила таким яростным взглядом, что он потупился.

Вероятно, в военный корпус Четвертой берут тех, кто проваливает все экзамены в рейнджерский. Я подумала об этом, и остатки былой гордыни приподняли уголки губ в едва заметную кривую усмешку – вот и все, на что их хватило.

А затем меня увидела Айроуз.

Ее изуродованное шрамом лицо больше не казалось мне каким-то уж особо некрасивым. Ее глаза блестели от слез. И только теперь я осознала, насколько сильно она за меня переживала и насколько мне теперь на это не плевать. Мой подбородок предательски задрожал, когда я сделала первый шаг к ней. А затем она схватила меня в охапку, а я обняла ее за плечи, прижимаясь лбом к острой ключице, наслаждаясь чувством, что она, мой родной человек, здесь. Что она теплая, живая, что она не злится на меня, самую ужасную племянницу во вселенной, и что я счастлива ее видеть.

Никто из нас не сказал ни слова. Мы с Айроуз вообще никогда особо не разговаривали – если, конечно, не ругались, и теперь совершенно одинаково не представляли, что нам говорить.

В тот момент, когда я наконец почти смогла выдавиться из себя приглушенное «все в порядке», я почувствовала, что за моей спиной появился кто-то еще.

– Привет, солнышко. – Отец опустил ладонь мне на плечо – именно то плечо, что мучительно заживало под плотной тканью толстовки, но я не поморщилась от вспыхнувшей под тяжелой пятерней боли. В тот момент я ее даже не почувствовала. – Не против, если мы переговорим с тобой с глазу на глаз несколько минут?

Айроуз мгновенно выпустила меня из объятий, на автомате конвертируя просьбу отца ко мне в приказ, которому следовало подчиниться ей. При этом я ощущала нежелание тетки расставаться со мной прямо сейчас, не обменявшись и парой, пусть неловких, слов. Но в борьбе между зовом сердца и чувством долга в Айроуз неизменно побеждало второе.

– Не против, – кивнула я больше для порядка. Выбора у меня явно не было.

Отец не убрал руку, просто чуть приобнял меня, и, совершенно зачарованная этим теплым, исполненным заботы жестом, я пошла вместе с ним прочь от Айроуз. Моя решимость быть собранной и хладнокровной дала трещину – папа без труда вернул меня в то время, когда я готова была рвать и метать за толику его внимания. Мне оставалось только злиться на себя и говорить себе, что сейчас это пройдет.

Мы остановились у неровного ряда валунов чуть севернее от места посадки, и, осторожно освободившись из отцовских объятий, я влезла на один из них, густо покрытый мягким, нескользким мхом.

– У меня для тебя кое-что есть. – Отец полез во внутренние карманы своего удлиненного пиджака и выудил оттуда две небольшие капсулы. – Я помню, что ты любишь какао, но на всякий случай захватил и обычной воды…

Капсулы оказались всего лишь жестяными баночками с напитками – на станции такие стояли у каждого лифта.

Я улыбнулась, забирая у отца обе жестянки, чуть согревшиеся внутри плаща. Когда он смотрел на меня так – с гордостью и заботой, у меня не получалось думать о том плохом, чему он, судя по всему, поспособствовал.

Я поймала себя на том, что надеюсь: отец ни в чем не виноват. И тут же одернула себя. Надежда – это смертельная болезнь, и ее метастазы расцветают в тебе, даже когда ты вроде бы избавился от всего, что могло быть поражено. И лишь смерть и забвение способны окончательно от нее освободить.

– Что с твоей рукой? – нахмурился отец, кивая на мою обмотанную тряпками пятерню. Импровизированные бинты пропитались сукровицей и засохли, представляя собой отвратительное зрелище. За прошлую ночь я так и не нашла в себе сил их сменить.

– Обожглась в процессе, – пояснила я, с отвращением вспомнив, что рука под бинтами последний раз, когда я ее видела, больше напоминала обгоревший костяк, чем конечность, которую еще планировали использовать.

– Вот как.

Отец примостился на край невысокого гладкого валуна и посмотрел на меня со смесью сочувствия и гордости – раньше эти вещи казались мне несовместимыми. Солнце горело в его рыжих волосах, чуть приглаженных гелем, голубые глаза немного щурились – после электрического света к естественному привыкать всегда сложно. Но в целом отец выглядел хорошо. Правильно. Как и подобает капитану.

– А ящерица…

– Марко, – быстро сказала я. – Он… друг.

Папа удивился – густые темные брови взметнулись вверх, во взгляде мелькнуло недоверие: ящерица – друг?

Как это вообще возможно?

Впрочем, он достаточно быстро вернулся к делу.

– А где ты потеряла своего изначального компаньона?

– Лиам погиб, помогая мне выбраться из терраполиса.

Мой голос не дрогнул.

– Жаль. – Отец покачал головой, и на долю секунды мне показалось, что ему действительно жаль. – Но, в общем-то, для того его сюда и отправили. Учитывая все произошедшее, возвращение этого маргинала на Четвертую было бы невозможным.

Я ничего не поняла. Но напряглась, потому что отец назвал Лиама «маргиналом», потому что он отзывался неуважительно о том, кого я считала своим другом, потому что в целом фраза получилась окрашенной слишком негативно, чтобы меня это не насторожило. И раз уж для обсуждения ксенофобии момент был явно неподходящий…

– Седьмая, отец, – собравшись с духом, я подняла голову. Его глаза смотрели прямо и безмятежно, и я поняла, что сейчас он – наконец-то – не будет юлить, уходя от ответа. – Зачем?

– Седьмая представляла для сообщества станций слишком большую опасность, – сказал он спокойно. – В какой-то момент это стало невозможно игнорировать. Но, боюсь, ты пока слишком юна, чтобы понять в полной мере…

– Погоди. – Я нервно усмехнулась и почувствовала, как подушечки пальцев здоровой руки впиваются в жестяной бок банки. – Ты считаешь, что я слишком юна, но не для того, чтобы просто оставлять меня на Земле без оружия, нормальных запасов лекарств и пищи? Чтобы гнать меня за сотни километров? Но при этом я достаточно взрослая, чтобы выбираться из терраполиса и сталкиваться с агрессивной материей из другого мира, так? Чтобы видеть смерть друга и затем обнаруживать, что человек, которого я когда-то любила, – голос все-таки дрогнул, – превратился в массового убийцу? Для этого двадцать лет – в самый раз, по-твоему?

– Сионна… – попытался вставить отец, но меня уже было не остановить. Тупое оцепенение, охватившее меня с первой секунды, когда он опустил руку мне на плечо, сошло на нет, и я снова могла мыслить здраво. И снова могла видеть в отце человека, с чьей подачи в двадцать втором веке человечество опять столкнулось с геноцидом.