потянулась к молнии, но вдруг испугалась и отдернула руку – может, не стоит мне ворошить прошлое? Мы с Лолой зарыли ее вместе, и я помню, как удивилась она этому моему решению. Свою историю я рассказала ей через пару недель после знакомства, и она сказала, что верит мне, и больше я не стала у нее допытываться – если она в чем-то и сомневалась, я предпочитала об этом не знать. Она сказала, что понимает, почему я стала Сильвией, но эти импровизированные похороны моего второго «я» считала ужасными. Я объяснила ей, что мне не нужны были похороны как таковые – дело скорее было в том, что я не могла оставить у себя все эти вещи. Мне нужна была новая страница в жизни, но и просто выкинуть их я не могла. В итоге я была рада, что похороны состоялись, – окончание жизни Айрис заслуживало торжественной церемонии.

Я снова потянулась к молнии, но телефон снова зазвонил, и я вздрогнула.

– Вот это скорость, Ребекка, – сказала я, поднимая трубку.

– Сильвия? – это была Лола.

– Ой, – сказала я и рассмеялась, словно она застукала меня за чем-то, чего я не должна была делать. Отчасти так оно и было.

– Ты ждешь звонка от Ребекки?

– Там ничего интересного, – сказала я, прекрасно понимая, что Лола мне не поверит. – Расскажу, когда вернешься. Не волнуйся об этом.

– Теперь-то уж точно буду волноваться. У тебя все в порядке?

– Я просто устала, милая.

– У меня занятие через пять минут, и я звоню напомнить, что сегодня к тебе придут из Национальной галереи искусств.

– Кто придет?

– Сотрудник, едет из Вашингтона, забрать «Эбигейл». Не помнишь уже? – спросила она, уже понимая, что я действительно не помню.

– Нет, но я дома.

– Я позвонила Диего и попросила его зайти, чтобы ты не была одна.

Лола знала, что я не люблю находиться в доме наедине с мужчинами, и заботливо помогала мне этого избежать. Я доверяю только Диего, потому что он бывший Герреро.

– Сильвия, я уже скоро вернусь. Думаю, это будет моя последняя долгая поездка. Я совершенно измотана.

– Хорошо, – сказала я. – Это очень хорошо. Не то, что ты измотана, конечно. Просто я не люблю, когда ты уезжаешь. – Я не была религиозна, но я молилась, чтобы она не умерла раньше меня. Я бы этого не вынесла.

– У тебя странный голос, – сказала она. – Расскажи мне, что у тебя там происходит.

Я лихорадочно перебирала в голове слова, которые успею сказать ей за ее перерыв между занятиями. Мне хотелось дать ей хотя бы пару намеков, но я боялась ее напугать.

Наконец я ответила – наверное, слишком загадочно:

– Я боюсь, что Сильвия Рен ускользает от меня.

Пауза, а потом:

– Что ты имеешь в виду?

– Я точно не знаю, но мне кажется, что я теряю с ней связь.

– С ней? Сильвия – это ты. Это не какой-то другой человек.

– Но так ли это? Действительно ли я – Сильвия?

Молчание, слишком долгое молчание, а затем стук клавиш клавиатуры.

– Я лечу домой.

– Что ты, не нужно, – сказала я, хотя отчаянно хотела этого.

– Вот, я вижу рейс сегодня вечером, в восемь, в Хьюстон. Оттуда я доберусь до дома завтра около полудня. С тобой до этого времени ничего не случится?

– Нет, – убежденно сказала я. Но когда мы говорим такое, разве мы действительно можем быть в этом уверены?

Какое-то время я просто сидела и прислушивалась к отзвукам Лолиного голоса, не желая отпускать его, пока не буду готова. Затем я раскрыла молнию на сумке и, не глядя, опустила руку в ее шелковые недра. Я ухватила пальцами первый попавшийся предмет – стеклянную бутылку – и, вытягивая его из сумки, уже знала, что это: лавандовые духи Эстер. Потом я извлекла из сумки расческу Эстер с ее волосами, кольцо с коралловой камеей и черепаховые гребни Розалинды, блокнот, в котором Калла записывала свои стихи, и ее кольцо с лунным камнем, непристойный роман с полки Дафни, спиритический дневник Белинды и чучело крапивника, по-прежнему завернутое в носовой платок. Я достала маленькую бурую пташку из укутывавшего ее савана и провела пальцами по ее перышкам, все еще мягким. Поцеловав птицу в лоб, я сказала: «Моя тезка»[21] – и поставила ее на подоконник.

Во внутреннем кармашке я нашла конверт с волосами Зили, который открывать не стала – это было выше моих сил. Из переднего отсека я вытащила Дафнину картину, «Белый ирис», – кое-где краска потрескалась, но сам рисунок был по-прежнему прекрасен и удивительно хорошо сохранился. Невидимые нити вели от этой картины к тому, чего мне удалось добиться в жизни, к моему успеху. При виде ее после стольких лет я почувствовала прилив эмоций, дыхание перехватило.

В сумке оставался еще один предмет, я пару раз коснулась его рукой, но доставать пока не решалась. Еще не время.

Расположив все предметы на столе (кроме одного), оглядела их взглядом археолога, рассматривающего коллекцию крошечных костей. Все эти вещи увидели свет впервые за шесть десятилетий, и я боялась, что не справлюсь с захлестнувшими меня чувствами. Мне захотелось снова выбежать на улицу и взобраться на холм. (Но я понимала, что, если я это сделаю, это будет равносильно самоубийству.)

Я подумала, не выпить ли чаю (так себе замена), но тут зазвонил телефон, и я чуть не подпрыгнула от неожиданности.

– Сильвия? – снова звонила Ребекка.

– Да, что там?

– Кольт согласен на пять с половиной миллионов.

– Заметано.

– Вы не хотите сначала обсудить это с Лолой? – спросила она, и я громко вздохнула. Почему все вечно во мне сомневаются?

– Лола не моя мать, – сказала я, стараясь оставаться спокойной. – Мне не нужно ее разрешение.

– Хорошо, – сказала Ребекка. – Я скажу Кендзи, чтобы он закрыл сделку за пять с половиной миллионов.

Мы еще немного поговорили о необходимых документах, и, когда я повесила трубку, меня переполняла беспокойная, вибрирующая энергия, и я не знала, что с ней делать. Я взяла Каллино кольцо с лунным камнем, надела его на палец и сделала несколько глубоких вдохов.

Мои сестры теперь были совсем рядом. Я это чувствовала.

Вспомнив о предстоящем визите сотрудника Национальной галереи, я пошла в другой конец дома, чтобы забрать из Лолиного кабинета «Эбигейл Кэлишер». Все стены кабинета были увешаны картинами, постерами и фотографиями в рамках – так, что самих стен практически не было видно. На одной из стен прямо в центре висело относительно новое приобретение: большой обрамленный постер с ретроспективной выставки в нью-йоркском музее современного искусства, состоявшейся в феврале в честь моего восьмидесятилетия. «80 лет. Сильвия Рен: американская икона», – гласили большие черные буквы, размещенные над самой известной моей цветочной картиной: «Пурпурный ирис». Я отказалась вешать постер в своем кабинете – на слове «икона» меня передергивало от неловкости. Но Лоле, конечно, он приглянулся. «Мужчина бы из-за такого не смущался», – сказала она, как будто это имело какое-то значение.

На другой стене висела «Земля очарования», лепестки роз, та самая картина, которую я рассматривала в галерее в Нью-Йорке много лет тому назад. Тогда я увидела ее совершенно случайно, а ведь во многом благодаря ей я уехала в Нью-Мексико, и именно она отчасти определила то, какими будут следующие шестьдесят лет моей жизни.

На той выставке картину никто не купил, и ее вернули в Школу искусств, где выставили на продажу в магазине. Я увидела ее в первый же день, когда пришла поступать; она стоила всего около пяти долларов – в конце концов, она была нарисована анонимным студентом, и я сразу же купила ее. Это был первый предмет, поступивший во владение Сильвии Рен. Позже преподаватель сказал мне, что «анонимного автора» зовут Грейс. Грейс не стала подписывать картину, опасаясь, что муж увидит ее, поймет, что символизируют лепестки роз, и очень разозлится. Я с ней так и не познакомилась – за несколько недель до моего приезда в Санта-Фе ее муж вступил в ряды вооруженных сил, и они уехали в Техас, – но свой «Пурпурный