Симон молчит, он хорошо знает капитана, его крики, песни, мудрствования, чем здоровее он становится, тем больше кричит, поет и философствует, Симон молчит… Нет, Виндиш, разумеется, не может отказаться от своей натуры, очень ошибается тот, кто думает, что такое возможно, он немного меньше командует, поскольку командовать здесь некем, в основном здесь командует Катарина, потому что Симон молчит, произносит только самые необходимые фразы, Симон ловит рыбу, по вечерам сидит перед хижиной, смотрит на Катарину и слушает ее песни, когда Виндиш начинает ругаться, уходит… А Виндиш ругается и брюзжит так, как ругаются больные и некоторые надоедливые старые люди, но теперь он уже не только ворчит, но пытается в шутку пощекотать кого-нибудь саблей по ребрам, как-то вечером, сидя в корчме, он пытался на лету разрубить саблей глиняный кувшин, но это ему не удалось, ведь у него остался один глаз, а рука и сабля привыкли действовать по указанию двух, он промахнулся, пошатнулся, от ярости одна половина лица у него побагровела, а вторая – посинела… Какому-то пьяному пономарю, которого он хотел только немного пощекотать между ребрами, немножко пошутить, слегка припугнуть, чтобы развеселить сидящих в корчме людей, так вот, этому самому пономарю он по неловкости порезал шею, а для того чтобы несчастье было еще больше, испуганный пономарь схватился за острую саблю, настолько острую, что ею можно было бриться, и основательно порезал себе ладони. Негодование посетителей корчмы было очень сильным, крестьяне не придали значения тому, что кричал капитан – что он сражался за них и за императрицу Марию Терезию в битве при Лейтене, что там он потерял глаз… На разозленных крестьян это не произвело ни малейшего впечатления, за них-то он точно не сражался, никого не следует бить саблей, а если уж он хотел пощекотать пономаря по ребрам, полагали они, тогда ткнул бы его гораздо ниже, а не в шею, где мог перерезать ему жилы. И вообще, почему это военные приходят в корчму с саблями? В соседней области действует предписание, согласно которому оружие нужно сдавать караульным. Виндиша это требование очень сильно возмутило: воин не расстается со своим оружием никогда и нигде, даже в постели, его сабля всегда висит в изголовье кровати… А что касаемо Марии Терезии, – вопит какой-то пьяный крестьянин, – пусть ее жеребец поимеет, ведь когда эта дикая баба устраивает смотр войскам, ее солдаты должны привязывать своего петушка к ноге, чтобы покрасивее выглядеть на параде.

Пьяные крестьяне оскорбляют императрицу, Ее, ту, за кого Виндиш отдал полголовы, грозят кулаками: при Лейтене пруссаки хорошо начистили вам морды. Виндиш выхватывает из-за пояса пистолет, взводит курок и, немного подождав, спускает его, раздается страшный треск, все вокруг тонет в дыму, посетители вместе с раненым пономарем бросаются в кухню, где в суматохе опрокидывают несколько горшков с кашей и свиными ребрышками; двое залезают под стол, Виндиш пытается выгнать их оттуда саблей… Домой он вернулся пьяным, в кураже, Катарина уложила его в постель, Симон молча наблюдал за этой отвратительной сценой…

– Меня злит только одна вещь, – пробормотал капитан, – что рука меня не очень слушается, – и по-пьяному заржал. – Помчались в кухню, к кастрюлям, как бараны в хлев, не так ли, монашек?

– Зачем ты это делаешь? – спросила Катарина. – Ведь ты еще не совсем здоров.

Симон молчит. Катарине все это уже известно, она помнит вечера, проведенные в трактирах, знает, как в пьяном виде он, не раздеваясь, падает на кровать, она уже не однажды стягивала брюки с его вдрызг пьяного тела, кидала их на запачканную форму. Почему он так ведет себя, ведь у него не хватает половины головы, он едва зализал раны, она еле-еле поставила его на ноги с помощью мазей, лечебного чая и лекарственных настоек, и вот мы уже снова там, где были, почти там… Катарина решает: здесь мы больше оставаться не можем… А даже если бы и хотели, в деревне на них косо смотрят: эти трое живут здесь слишком долго. После того случая в корчме к ним пришли корчмарь и сторож и предложили уехать из деревни, офицер уже настолько поправился, что буйствует, как целый эскадрон, священник – добрейшая душа – считает, что здесь налицо грех прелюбодеяния, разумеется, точно неизвестно, что тут у них и как, но людям это не нравится. Если в корчме или где-нибудь в другом месте с ними случится что-нибудь непоправимое… Люди это хорошо запоминают и даже о внуках наших внуков будут плохо говорить только потому, что тут не смогли защитить путников из дальней страны. Так уж у нас ведется, людей иногда можно рассердить, поэтому лучше разойтись мирно, пусть все трое отправляются к себе на родину, в Крайну, благослови их Господь, корчмарь даже готов предоставить им повозку и кучера, который довезет их почти до самого горного перевала… Если бы единственный глаз Виндиша лучше командовал его рукой, с посланцами можно было бы разговаривать иначе, а так пришлось собираться в дорогу, но не в Крайну, нет, Катарина хотела увидеть Кельморайн, и она его увидит.

Так наступило последнее утро перед отъездом, наступил последний день в Тутцинге на берегу озера и последняя ночь. Уже много ночей над хижиной, стоящей на берегу, кружит туча какого-то гнуса, уже многие ночи собираются вокруг дома те, что обитают в каком-то пустынном краю, где-то по левую руку от деревни, эта нечисть наблюдает за странной троицей, видит и слышит больше, чем крестьяне, которые иногда тоже устраивают засаду возле хижины, дабы увидеть и услышать, что же, собственно, происходит в этом доме, кто с кем спит, каковы их отношения – такое люди всегда хотят видеть или слышать. Те, что живут в пустынном краю, слышат то, чего не слышат жители деревни, слышат незнакомую музыку, пение трех душ, которые безмолвно произносят простейшие, полные вражды или любви, слова; странное трио голосов, которые слышат только духи, только они различают это переплетение мелодий, враждебных и полных любви, переплетение неслышных слов, которые перехлестывают друг друга, идут параллельно, ложатся, падают, ударяются друг о друга, только духи слышат непроизнесенные наболевшие слова сочувствия или смятения души. – Ай да женщина, – говорит про себя Виндиш, потягивая лечебную настойку, в которую входят корень валерианы, анис и многие другие Катаринины травы, – это хорошие травы, Катарина, у тебя такие нежные руки, я знаю твое тело, ты шла за мной через дикие военные лагеря, многие ночи ты лежала со мной и снова ляжешь, когда уйдет этот монах, этот монашек, этот коварный молчун, на каком-нибудь перекрестке дорог я от него избавлюсь, и ты пойдешь со мной, ты все еще восхищаешься мною, я натяну шляпу поглубже, пониже опущу поля, ты поедешь со мной ко двору, Катарина, ты не можешь меня бросить, ты могла бы сделать это сейчас, но не сделала, ты ждала меня, ты сама об этом говорила; я – Виндиш, племянник барона Виндиша, тот самый, из Добравы, теперь я испытан взрывами снарядов, вороного коня прямо подо мной разорвала картечь, но я снова буду скакать на коне, снова буду задирать тебе юбку, ты должна признать, что женщинам необходимо немного грубости, даже если эта женщина собирается стать придворной дамой, ты будешь женой полковника, вот только избавимся от попа, жена полковника Виндиша, полк прокричит «виват!», и Мария Терезия скажет тебе фразу-другую… – Я обманываю самого себя, – говорит Симон, – я, Симон, который есть Петр, я обманываю себя, может быть, мое зрение меня обманывает, может быть, слух, сердце томится по Божьему вдохновению, и в Божьем вдохновении слышен шелест присутствия этой женщины, я окружен ею, как крепостной стеной, ею, что сядет в повозку, когда мы ранним свежим утром поедем по дороге вдоль озера, ее колени покроет теплая попона, те самые колени, что были на белой полотняной простыне, и я – на ней, с ней; только бы подальше от этого страшного человека, этого дьявола, чье присутствие я должен переносить только потому, что он – убогий, немощный, и она – рядом с ним, под прозрачной пеленой света, льющегося с небес, мне достаточно сказать всего одно слово, и она снова будет целовать меня, мое лицо, руки и одежду, она полна мной, без меня ее нет, без нее нет меня, только поэтому я еще здесь, поэтому я прошел и проехал столько дорог, поэтому мой мул тащился по дорогам немецких земель, поэтому я глотал пыль и пробирался по грязи, словно охотничий пес, напавший на след дичи, все для того, чтобы иногда по ночам слышать ее ровное, ее ангельское дыхание, чувствовать тепло ее спокойного тела, только потому мою грудь сдавливает боль, ибо ее дыхание принадлежит не только мне и не принадлежало только мне, оно принадлежало ему и до сих пор не принадлежит мне одному… Я слышу звезды, слышу море, слышу ее сердце и ее кровь, она моя, потому что кровь – это душа тела, которое принадлежит мне, как принадлежит Богу… – Пресвятая Богородица, услышь меня, – беззвучно говорит в своей печали Катарина, – одного я люблю так, как только может любить женщина мужчину, ведь я смутилась так, что больше уж и некуда, когда впервые увидела его там, между костров; второму я хочу помочь, он пал так глубоко, под ним коня разорвало, он был чуть жив, и я тащила его по полям, где шла война, мимо костров, беженцев, разбитых армий, через болота и грязные постоялые дворы, перевязывала ему раны, ненавидела его, но не могла бросить его, раненого и беспомощного; когда я была с ним, я уже больше не смущалась, я отдалась, я пошла с ним, я легла с ним, он был избранником моей молодости, что поделаешь?… – Валух, – брюзжит неслышный голос Виндиша, – валуха надо было утопить в реке или прикончить в Ландсхуте, набросить веревку на сук первой попавшейся яблони и затянуть петлю у него на шее, на шее прусского шпиона… разве он когда-нибудь сможет сделать из нее даму, как это смогу я? Послушай, Катарина: я куплю большую кровать с балдахином, на нем будет выткан большой пруд и лебеди, утром, когда проснешься, ты увидишь на балдахине красоту утра, я куплю столик с тонкими ножками, чтобы ты наводила за ним красоту, потому что ты красивая, ты очень хороша собой, у тебя такой милый голос, когда ты поешь военные песни, из твоего тела исходит сила, которой я много раз пользовался, я пробуждал ее, кровь приливала к твоим щекам, когда моя сила переселялась в тебя и твоя сила становилась моею, валух никогда не будет походить на меня, молчаливый притворщик никогда не станет тем, кем ему хотелось бы быть – Виндишем, он навсегда останется мужиком, турьякским холопом, подневольной тварью, испуганным монашком… Что слышат те, кто способен слышать беззвучные слова, те, что в виде странной мошкары собираются над домом, утопающим во тьме ночи, те, что живут в пустынном крае и сейчас, невидимые, караулят под окнами; то, что они слышат, – это не ангельское пение, тут не осталось места для ангелов, они давно уже улетели; то, что они слышат, – это не просто слова, в которых запутались все трое, пытаясь с их помощью найти выход, это звуки, которые любит нечисть: ворчливое хвастовство, печальное воркование, визгливое завывание, змеиное шипение, пронзительный звон затачиваемых ножей, гулкие удары сердец, которые болезненно колотятся в пустой груди, словно кузнечные молоты…