— Вот как? — Капитан приподнял бровь. — Я удивлен, Рейд, что именно вы, американец, задаете подобные вопросы. Как поступили бы в Мэриленде, если б негр надругался над белой женщиной? Что сделали бы вы, я, да кто угодно, если б черный овладел нашей женой или сестрой? Почему же вы считаете, что субедар и его люди оскорблены меньше? Как отказать им в возмездии, которое для себя мы сочли бы непременным? Нет, сэр… — капитан поднялся и стал расхаживать по каюте, — эти люди служили нам верой и правдой, теперь они хотят справедливости, и я не буду им препятствовать. Вам следует знать, джентльмены, что между белым человеком и туземцами, поддерживающими его власть в Индостане, существует негласная договоренность: браки и продолжение рода возможны лишь среди себе подобных. В тот день, когда туземцы утратят в нас веру как гарантов кастового порядка, закончится и наше правление. Наша власть зиждется на этом нерушимом принципе, в этом наше отличие от вырождающихся захудалых наций вроде испанцев и португальцев. Если вам, сэр, угодно взглянуть, что получается из смешения рас и рождения полукровок, стоит лишь посетить их владения… — Мистер Чиллингуорт резко остановился, ухватившись за спинку стула. — Раз уж об этом зашла речь, я скажу прямо: меня не касается, что вы делаете в порту, господа. Мне нет дела, коль на берегу вы пропадаете в шалманах и бардаках. Не моя забота, ежели вам по нраву торчать в самых грязных береговых дырах. Но при малейшем намеке на любого рода сношения с туземкой, когда вы в море и под моим началом… Знайте, господа: пощады не будет.

Оба помощника промолчали и отвели глаза.

— Что касаемо этого Маддоу Колвера, — продолжил капитан, — завтра он будет бит. Субедар нанесет шестьдесят ударов.

— Шестьдесят, сэр? — вскинулся Захарий.

— Я назначил, сколько просил субедар.

— Но ведь кули истечет кровью, сэр.

— Поглядим, Рейд. Если так, субедар не шибко расстроится.

* * *

На рассвете Полетт услышала шепот:

— Путли… Путли…

Она вскочила и приникла к отдушине:

— Джоду?.. Чуточку отойди, чтобы я тебя рассмотрела.

Юнга отклонился, и Полетт невольно ахнула. В скудном свете, пробивавшемся сквозь щели в досках, она увидела, что его левая рука висит на самодельной перевязи, глаза в темных обводьях заплыли и превратились в щелочки, а рубаха с чужого плеча испятнана все еще сочившейся кровью.

— Ох, что они с тобой сделали! — прошелестела Полетт.

— Плечо маленько болит, — попытался улыбнуться Джоду. — В остальном терпимо, хотя видок, наверное, жуткий.

— Это все Муния! — озлилась Полетт. — Надо ж, какая…

— Нет! — перебил юнга. — Она ни при чем. Я сам виноват.

В этом он был прав.

— Ох, какой же ты дурак, Джоду! Разве можно быть таким остолопом?

— Ничего не было, Путли. Мы просто болтали, только и всего.

— Ведь я остерегала!

— Верно, другие тоже. Но вот смотри: я говорил, чтобы ты не пыталась пробраться на корабль. Ты послушалась? Конечно нет. Мы оба такие, и раньше нам всегда везло. Но однажды везенью приходит конец, и ты начинаешь жизнь заново.

Полетт встревожилась — подобное самокопание было абсолютно не в духе Джоду, прежде он никогда так не говорил.

— И что теперь будет? — спросила она.

— Не знаю. Одни говорят, через пару дней вся эта кутерьма забудется. Другие считают, что до конца путешествия я буду мишенью охранников.

— А сам-то что думаешь?

Джоду помолчал и с усилием выговорил:

— Для себя я решил: с «Ибисом» покончено. Все видели, как меня избили, точно собаку, и теперь мне лучше утонуть, чем оставаться на этом проклятом корабле.

В словах его звучала такая непривычная суровость, что Полетт снова заглянула в отдушину — Джоду ли это говорит? Представшее взору зрелище не утешало: опухшее избитое лицо и окровавленная одежда придавали юнге вид куколки, в которой созревает новое неведомое существо. Полетт вспомнила, как однажды в свернутую слоями влажную тряпицу уложила семечко тамаринда и потом две недели усердно смачивала; когда проклюнулся росток, от семечка ничего не осталось, только крохотные ошметки.

— Что ты собираешься делать?

Джоду прижался губами к отдушине:

— Наверное, я не должен этого говорить, но, может быть, кое-кто отсюда сорвется.

— Кто? И как?

— Я, узники и кое-кто еще. В шлюпке. Точно не знаю, но если это произойдет, то сегодня ночью. Вот тогда может понадобиться твоя помощь. Скажу, когда буду знать наверняка. Смотри, никому ни слова.

* * *

— Хабес пал!

Команда лечь в дрейф прозвучала поздним утром. В трюме все знали, что на время экзекуции корабль остановится, и теперь шорох спускаемых парусов, замедление хода и свист ветра в снастях оголившихся мачт говорили о ее неминуемости. Шхуна покачивалась на тяжелых вспененных гребнях, а в пасмурном небе сталкивались сизые волны облаков.

Захлопотали мрачные охранники, с почти сладострастным удовольствием выгоняя гирмитов на палубу; в трюме остались только женщины и совсем хворые. Калуа у мачты не было; закованный в кандалы, он сидел в фане — его выход предполагался как эффектная часть процедуры.

Качало гораздо сильнее, чем на последнем построении у Ганга-Сагара, и оттого переселенцам приказали сесть — лицом к шканцам, спиной к корме. Для большей поучительности мероприятия охранники озаботились, чтобы каждый гирмит хорошо видел притороченную к кофель-планке решетчатую раму с веревками по углам, на которой растянут преступника.

Облаченный в старую военную форму — белые дхоти и малиновый китель с шевронами субедара, Бхиро Сингх восседал на канатной бухте и расправлял кожаные хвосты плети, время от времени щелкая ею в воздухе. На переселенцев он не обращал внимания, а те не отрывали глаз от свистящего бича.

В последний раз проверив свое орудие, субедар встал и подал знак стюарду Пинто пригласить офицеров. Через пару минут на шканцах появились капитан и оба помощника. Все трое были вооружены — из-под нарочно расстегнутых кителей виднелись рукояти пистолетов, заткнутых за пояс. По традиции капитан встал в центре шканцев, но чуть ближе к подветренному правому борту, а помощники заняли позиции по бокам решетки.

Все это происходило в медленном обрядовом ритме, позволявшем запечатлеть каждую мелочь, словно гирмитам предлагалось не только увидеть наказание, но самим прочувствовать боль. Долгая подготовка и постепенное накопление деталей загнали их в некое оцепенение, продиктованное не столько испугом, сколько ожиданием процедуры. Когда Калуа провели через ряды переселенцев, всем уже казалось, что их самих сейчас привяжут к решетке.

Лишь одно мешало гирмитам окончательно представить себя в роли Калуа — его исполинские размеры. На великане оставили только набедренную повязку, чтобы дать возможность бичу разгуляться по всей шири его спины. Белая повязка подчеркивала стать гиганта, но и без того было видно, что предназначенная для наказания решетка ему мала — голова Калуа высилась вровень с коленями помощников, стоявших на шканцах. В результате пришлось изменить систему вязок: ноги великана приторочили к углам решетки, а руки — к кофель-планке, прямо перед его лицом.