им руку и ушли домой, оставив им империю в двести миллионов жителей? Тогда они просто дураки. Нет, граф, с их разрешения или без их разрешения, мы отберем все, что будет только можно. Мы везде произведем плебисциты. У нас даже будет учебное заведение по производству плебисцитов. Все это детали, и говорить об этом преждевременно... Не нравится мне, что вы все усмехаетесь. Я люблю говорить серьезно. Когда будете расчленять Россию, к нам же обратитесь, правда? Мы о чем-другом еще очень подумаем. А здесь, ясное дело, поможем. Согласимся даже на ваш демократический соус.

— Я хотел бы вернуться к предмету нашего разговора. Наше превосходительство обещали дать мне аэроплан для вывоза того ученого.

— Я? Обещал? Помилуйте! Я сказал, что охотно дал бы его нам. Если б он у меня был. Но у меня его нет. Откуда у меня может быть аэроплан? У нас и атомной бомбы еще нет! Как только это станет возможно, мы будем строить и аэропланы, и водородные бомбы, и вы можете быть уверены, что они будут получше советских и даже американских. Но сейчас у нас ничего нет.

— Зачем же вы морочили мне голову, ваше превосходительство! Так и сказали бы с самого начала.

— Почему я должен был сказать с самого начала? Мне интересно было послушать вас. Но отчего же вам не попросить аэроплана у Сталина?

— Как у Сталина? Опомнитесь. Зачем Сталин дал бы мне аэроплан для исполнения поручения американской разведки?

— Очень просто, зачем. У него всегда первая мысль: провокация. Он создаст инцидент. Ваш аэроплан будет сбит, и в нем найдут два трупа. Тотчас будет установлено, кто летел и зачем летел и по чьему поручению летел. Быть может, при вас и при этом русском немецкого происхождения будут найдены и документы. Ведь вы кое-что с собой повезете? А если не будут найдены, то их можно очень хорошо составить, это делается.

— Это, конечно, верно, но мне нет расчета лететь с тем, чтобы превратиться в труп.

— А это благородный риск: они будут вас сбивать, а вы не поддавайтесь. Такова сущность военного дела... Да вот, он как раз входит! Я вас с ним познакомлю. Иосиф Виссарионович, разрешите представить вам американского разведчика, графа Сен-Жермена.

— Да я его знаю! Он у меня и живет. Очень рад встретиться с вами, граф.

— А я как рад! Вы без Макронов, Иосиф Виссарионович?

— Без них. Надоели они мне. И Тиберия не взял с собой

— Это Берию-то? Я так понимал на Капри, что это вы Тиберий. Держитесь от них подальше, Иосиф Виссарионович, от Макронов: любя вас, говорю.

— Знаю я, как ты меня любишь! Или ты что-нибудь знаешь? Поговорить я вообще не прочь. Заходи как-нибудь скоротать вечерок. Сейчас не могу, должен поболтать с нашим дорогим хозяином. Ты о чем хочешь со мной поговорить? Об аэроплане? Отчего же нет? Надо подумать. У нас есть и американские аэропланы. Это, может быть, очень хорошая мысль... Ей Богу; ты мне нравишься. И я слышал, что ты играешь на виолончели." Тарантеллу играешь?

— Как же не играть, Иосиф Виссарионович! С большим удовольствием для вас сыграю.

— Сейчас тут же и сыграй.

— Нет с собой виолончели.

— Должна быть виолончель, если я приказываю... У моей матери была коза. Ты очень на нее похож...

— ...Значит, не вышло?

— Значит, не вышло.

— Тарантелла кончается?

— Для вас кончается... Вы по-прежнему согласны уехать только с удобствами?

— Только с удобствами.

— Аэроплан ждет. Но будут приключения. Придется стрелять. Вы не в состоянии?

— Я не в состоянии.

— Как же нам быть?

— Никак.

— Не видите логического решения?

— Не вижу логического решения.

— Я вам подсказывать не хочу.

— Не подсказывайте... Хотите водки?

— Хочу. Возьмите сами в шкапу... Эту папку заметили?

— Лгать не буду, заметил. — Стаканы на полке.

— Мы что ж, стаканами будем пить? Мне-то ничего, но вам при раке простаты?

— Мне и тем более ничего... Да, они в этой папке... Собираетесь меня убить?

— Не говорите вздора... Что же вы намерены делать? Ведь теперь Иосиф Виссарионович о вас знает.

— Этим я обязан вам. Позаботились?

— Так всегда бывает: хочешь одного, а выходит прямо противоположное.

— Да еще хочешь ли «одного»? Очень печально.

— Очень печально. Скорее всего, вас арестуют сегодня же на заре.

— Не все ли мне равно?

— Вам, если хотите, все равно. И то не думаю. Конечно, рак простаты, но...

— Только, пожалуйста, без рассуждений. Надоело.

— Все-таки будем говорить логически. Допустим, вы надеетесь на операцию. Допустим, вы не хотите перелетать границу. Но чем же лучше сгнить в застенке? И потом ваше открытие... Ваши бумаги поступят на Лубянку. Что произойдет дальше? В лучшем случае их передадут на рассмотрение какому-нибудь ученому, любимчику, надежному прохвосту. Он либо признает их не имеющими никакой ценности, либо выдаст ваше открытие за свое. Вернее, он сделает и то, и другое: сначала объявит, что вы ровно ничего не открыли, а несколько позднее сообщит о своем сенсационном открытии. Быть может, советское правительство даже будет знать правду. Но ему будет очень выгодно поддерживать версию любимчика: гораздо лучше, чтобы автором великого открытия был ученый-коммунист, чем сидевший в тюрьме контрреволюционер. Прохвост объявит, что он сделал свое открытие по совету Иосифа Виссарионовича и руководясь принципами диалектического материализма... И на вечные времена он, а не вы, будет автором великого открытия... Видите, у вас даже лицо задергалось... Возможно и другое: ваших бумаг не покажут и ученому прохвосту. На Лубянке на них просто не обратят внимания: какое уж там открытие мог сделать жалкий лаборант и неудачник, которого и на службе держали из милости! Я не думаю,; чтобы они уничтожили ваши бумаги: на Лубянке верно никогда ничего не уничтожают, все может пригодиться. Ваши бумаги будут лежать в вашем досье.

— Тогда когда-нибудь мое открытие найдут.

— Это очень маловероятно. Допустим, большевики падут лет через десять или двадцать. Перед гибелью они наверное сожгут все архивы, к великой радости бесчисленных сексотов. А если даже не сожгут, то для разбора понадобятся столетия. Знаете ли вы, что до сих пор разобрана во Франции только часть архивов, оставшихся от Великой революции? Кроме того, разбирать лубянские архивы будут историки, люди, ничего в