Несмотря на оказанный теплый прием, мужчины, казалось, не совсем понимали, что делать с этим новым Макграу. Как и я, они и гордились им, и побаивались одновременно. Они то дурачились с ним, будто ему все еще было десять лет, то обращались с ним почтительно, будто он был их королем. Иногда мне казалось, что сейчас они сплетут ему корону из вишен и соломинок. Атлет прошел через минные поля в Ку Чи, Боб Полицейский уворачивался от пуль в Бруклине, Шустрый Эдди пикировал на землю со скоростью сто пятьдесят миль в час, но в ту ночь они все отошли на задний план из-за Макграу, потому что профессиональный бейсболист — это вершина успеха. Мужчины уважали бы Макграу больше, только если бы он собирался стать чемпионом по боксу в тяжелом весе.

Никто не обнял Макграу крепче Стива. Он закричал, когда увидел Макграу, и побежал к нему, как линейный защитник к защитнику поля. «Только посмотрите, каким большим стал этот пацан!» — завопил Стив. Стив всегда любил Макграу. Его звонкий смех всегда приводил Стива в восторг, а летом 1989 года смех был жизненно необходим хозяину «Пабликанов». Он с ума сходил от беспокойства. Многие мужчины говорили о том, как много Стив пьет. А чтобы люди в «Пабликанах» заметили, сколько ты пьешь, нужно было пить действительно много.

Стив не только поприветствовал Макграу, но и принял в клуб больших мужчин. Будучи сам большим мужчиной, Стив любил других больших мужчин, и то, как легко ему было с Макграу, наводило на мысль о родстве душ и превосходстве больших мужчин. Я — мужчина средних габаритов, но, стоя в тот вечер рядом со Стивом и Макграу, Атлетом и Бобом Полицейским, Вонючкой и Джимбо, я чувствовал себя травинкой среди сосен.

Стив спросил Макграу, приходится ли звезде спорта посещать занятия. Макграу побледнел. Я люблю учиться, сказал он. Он говорил о своей учебе, о том, что читает со страстью, как будто защищаясь, что напомнило мне Боба Полицейского. «В этом семестре я прочитал „Шум и ярость“, — сказал Макграу. — Всю книгу. Это тяжелая книга. Запутанная. Например, эпизод, когда Бенджи засекает, как Кэдди занимается сексом на подвешенной к дереву шине. Профессор вызывает меня и спрашивает: „Как вы думаете, что означает эта сцена?“ Я сказал ему: „Секс на качелях из шины — нелегкое дело“, и профессор заметил, что никогда не слышал подобного толкования Фолкнера».

Развернулись две параллельные дискуссии, одна про Фолкнера, другая про шины со стальным ободом.

А что, Фолкнер был алкашом, а? Мне давно пора поставить зимние шины на мою «Шеви». Все писатели — не дураки выпить. Почем сегодня новые шины? Может, мне тогда писателем стать, если все, что для этого требуется, — бухать. Тебе нужно сначала читать научиться, а потом уже писать, Придурок. А что вообще означает это название — «Шум и ярость»? Мне кажется, я видел «Мишлен» со скидкой. Макграу говорит, это из Шекспира. Если там все время трахаются на шинах, может быть, книгу нужно было назвать «Шум и „Файрстон“?»[101]Как «Файрстон» мог так запросто присвоить строчку Шекспира? Ты хотел сказать «Фолкнер». А я что сказал? Ты сказал «Файрстон», Эйнштейн. Это было бы неплохим псевдонимом — Файрстон Эйнштейн. Если ты когда-нибудь попадешь в программу защиты свидетелей, сможешь взять себе такое имя. Он не присвоил строчку Шекспира — это литературная аллюзия. Мне пора бросать пить. Я завтра схожу посмотреть на эти «Мишлен». Я не помню, черт возьми, ни одной пьесы Шекспира, которая называлась бы «Шум и ярость».

«Это из „Макбета“!» — чуть не закричал я, но мне не хотелось быть низкорослым ботаником, разглагольствующим о Шекспире. Мужчин волновал Макграу, а не Макбет, поэтому я курил, страдал и помалкивал.

Когда коронация завершилась, Макграу нашел меня в другой части бара, где я разговаривал с Бобом Полицейским.

— Так вот, мужик приходит на свою яхту, — начал Боб Полицейский, — и видит трупы, привязанные к моей полицейской лодке, и кричит: «Эй, ты, на какую наживку ловишь?»

Мы с Макграу рассмеялись. Боб Полицейский пошел сделать взнос в фонд Дона, и Макграу спросил, что нового в моей жизни. Я рассказал ему о своих злоключениях, начиная с инцидента с Господином Соленым и опровержения про Келли и заканчивая свадьбой Сидни и моим несостоявшимся повышением.

— Жестоко, — сказал Макграу. — Особенно Сидни. Она твоя Дейзи Боннон.

— Бьюкенен.

— Не важно.

На меня произвело впечатление, что Макграу читал «Гэтсби», запомнил сюжет и ссылается на него. Он сказал, что у него тоже есть своя Дейзи, девушка в Небраске, которая играет с его сердцем. Она так красива, но иногда бывает просто безобразна. Понимаешь, о чем я?

Мы спросили Боба Полицейского, когда тот вернулся, была ли у него Дейзи в прошлом. Он выглядел озадаченным. Я сделал себе пометку принести в бар «Великого Гэтсби» для Боба Полицейского. Бог свидетель, подумал я, этой книгой я не пользуюсь.

В то лето я с нетерпением ждал, что буду проводить время вместе с Макграу, но не мог себе представить, что он станет моей тенью. Вместо того чтобы поднимать гантели, отдыхать и поддерживать форму для финального сезона, Макграу вечер за вечером просиживал рядом со мной у стойки в «Пабликанах». Когда я спросил, зачем он пытается побить мой рекорд посещаемости «Пабликанов» в отдельно взятом сезоне, он ухмыльнулся, а потом поморщился. Затем потер свое плечо, и на лице у него появилось такое выражение, будто он сейчас заплачет. Что-то было не так.

Макграу впервые заметил это в начале года, когда подбрасывал бейсбольный мяч. Приступ боли. Мяч уходил вбок, и он знал это. Он не обращал внимания на боль и на все последующие приступы, играл, несмотря на боль, и установил рекорд, но потом боль стала невыносимой. Он не мог поднять руку. Он не мог спать. Тетя Рут водила его к нескольким специалистам, и все поставили диагноз: разрыв вращательной мышцы. Единственной надеждой Макграу снова стать питчером была операция, которую он делать не хотел. Слишком рискованно, сказал он. После нее рука могла полностью потерять подвижность.

А потом Макграу ошарашил меня, признавшись в главной причине, по которой он не хочет идти на операцию. Он потерял любовь к игре.

— Я устал, — сказал он. — Устал от тренировок, устал от поездок, устал от боли. Устал. Я не уверен, хочу ли вообще снова прикасаться к бейсбольному мячу.

Ему оставалось еще два семестра в университете. Макграу сказал, что хотел бы посвятить их чтению, улучшить успеваемость и, может быть, поступить в юридическую школу.

В юридическую школу? Я попытался скрыть свое ошеломление. Когда я наконец снова обрел дар речи, то сказал Макграу, что буду поддерживать его, чем бы он ни решил заниматься.

— Спасибо, — сказал он. — Но проблема не в тебе.

— В твоей матери?

Он сделал глоток пива.

— Рут вышла на тропу войны.

Макграу сообщил сегодня матери то, что только что узнал я, и та пришла в ужас. Как только мы вернулись к дедушке, я понял, что Макграу не преувеличивал. Тетя Рут не спала — она поджидала нас. Зажав нас в угол в кухне, она поинтересовалась, рассказал ли мне Макграу про руку.