— Господи, — сказал я.

— Но все оказалось гораздо хуже, — продолжил Боб. — Мужчина, которого я убил, был полицейским. Девятнадцать лет службы. Он был в штатском. Пытался арестовать того, второго мужчину.

Друзья убитого полицейского настаивали на увольнении Боба, хотя расследование установило, что перестрелка была несчастным случаем. Несчастным случаем, повторил Боб Полицейский. Друзей это не удовлетворило. Они преследовали Боба, подкарауливали его и устраивали кровавые разборки. Ему нужно было место, где он мог бы залечь на дно и переждать.

— У того полицейского была… семья? — спросил я.

— Сын. Он покончил с собой через год после этого.

В моей памяти всплыли все наши разговоры с Бобом Полицейским. Я подумал, насколько иначе я бы строил каждое предложение, если бы знал о его прошлом. Я вспомнил, как горевал из-за неправильно написанного имени. Как назвал это ошибкой, с которой мне придется жить до конца дней своих, и как долго разглагольствовал о том, что подсыпал соль на рану сыновьям Келли — после того, как какой-то полицейский застрелил их отца.

Я сказал Бобу, что мне жаль. Он отмахнулся.

— Это ошибка без злого умысла. Как я говорил, для этого и приделывают ластики к карандашам. Но, Джей Ар, поверь мне: на пистолетах ластиков не бывает.

Многие считали «Пабликаны» местом сбора манхассетских плейбоев. Так это было или нет, но запах секса буквально витал в воздухе. Люди занимались сексом повсюду: на стоянке, в ванной, в подвале. Нельзя ожидать, что люди, пропивающие свои комплексы, смогут противостоять самому сильному из желаний. Приливом гормонов уносило даже сотрудников. Официантку и повара как-то застукали на том же разделочном столе, где Твою Мать паковал булки для гамбургеров. Потом на эту тему много шутили, говоря, какой странный вкус у бургеров, а дядя Чарли не уставал спрашивать клиентов, действительно ли они хотят бургер «между двух булочек».

Весной 1989 года, однако, сексуальная атмосфера в «Пабликанах» стала еще очевиднее. Разразилась опасная эпидемия весенней лихорадки, и все ходили по бару нетвердой походкой, хотя только внимательный наблюдатель мог определить, что изменилось по сравнению с другими временами года. Каждый вечер на закате мы стояли возле бара группами по двадцать — тридцать человек, мужчины и женщины, глядя, как апрельское небо темнеет, становясь изысканно синим — «королевской голубизны», как сказала одна из официанток. Всю зиму мы вносили с собой слякоть и грязь, а теперь каждый из нас приносил в «Пабликаны» кусочек этого голубого неба.

Снова появился Актер. Он сказал, что приехал домой навестить мать, но солгал. У него было разбито сердце. Его отвергла прекрасная старлетка, сексуальная блондинка, которую мы все вожделели. Часто по вечерам Актер приносил в «Пабликаны» гитару и пел печальные испанские любовные баллады — он пел, как Нил Янг, — а Далтон в это время читал стихи Рильке роскошной пепельной блондинке из Верхнего Хадсон-Вэлли, на которой, как он говорил, собирается жениться. Даже у дяди Чарли в ту пьянящую весну была девушка. Он забрался в телефонную будку и спел ей: «Смешной мой Валентин». Он не побеспокоился закрыть дверь, поэтому мы все слышали. Он также не побеспокоился проверить, который час, и его девушка не очень обрадовалась тому, что ее разбудили в два часа ночи. Когда она в очередной раз говорила ему об этом, дядя Чарли прекращал петь и делал ей выговор за то, что она ругает его. Потом пение возобновлялось, и звучало это примерно так: «Смешной мой Вален — заткнись, мать твою! Забавный Вал — закрой свой рот, черт подери! Мне весело с тобой — замолчи, черт подери, пока я пою тебе серенаду!»

Как черемухи и белые акации вдоль залива Манхассет, за одну ночь в баре распустилась целая гроздь свежих женщин. Мы с дядей Чарли смотрели, как они появляются вокруг нас. «Откуда они все взялись? — спросил он. — Откуда они взялись, Джей Ар, и куда направляются?» Многие из них приехали из Хельсинки и Лондона работать нянями в богатых семьях города. Еще приходили новые продавщицы, устроившиеся на работу в «Лорд энд Тейлор». И как минимум дюжина из них работала медсестрами «скорой помощи» в Норт-Шор. Также было много студенток университета и выпускниц, которые жили с родителями, пока не подыщут квартиру в городе. К последним относилась и Мишель.

У нее были угольно-черные волосы и теплые карие глаза с щепоткой корицы в центре. Ее голос был более прокуренным, чем сам бар, и от этого звучал сильнее ее самой, ведь она к тому же была застенчива. Она скромно пятилась при виде дяди Чарли, а потом поворачивалась и бесстрашно дразнила меня за мои «одолженные» подтяжки и галстуки. Мне очень нравилась Мишель. Мне нравилось, как она беззвучно смеется — ее рот открывался за пару секунд до того, как раздавался звук. Мне импонировала ее улыбка, которую в прошлом тысячелетии назвали бы томной. Мне нравилось, что я всю жизнь знаю ее семью — мы с Макграу играли в Малой лиге с ее старшим братом. Уже после нескольких свиданий у меня появились большие надежды по поводу нашего зарождавшегося романа — даже после того, как Мишель призналась, что один раз переспала с Макграу.

— Ты и Макграу? — удивился я. — Это невозможно.

— Мы были в седьмом классе, на вечеринке. Пили ром и… молоко, кажется?

— Да. Узнаю Макграу.

Мишель была совершенством. Лучшей девушкой Манхассета. Мне нужно было отдать ей всего себя, направить всю свою энергию на то, чтобы завоевать ее, но я не мог стать мужчиной, которого она заслуживала. После Сидни и нескольких неудачных попыток кем-то ее заменить я сомневался, что до сих пор верю в романтическую любовь. Моей единственной целью в отношениях с женщинами было избежать очередного обмана, что означало оставаться отчужденным и уклончивым, как сама Сидни. Кроме того, я не знал, что делать с такой женщиной, как Мишель, — преданной, доброй, искренней. Ее добродетель наткнулась на мой опыт и заниженные требования.

Я держал Мишель на расстоянии, одновременно встречаясь с женщиной с сильно накрашенными ресницами, которая была одновременно осторожной и независимой — то, что доктор прописал. Когда бар закрывался, она ловила мой взгляд из другого конца помещения и поднимала вверх большие пальцы с недовольным видом. Если я опускал большой палец вниз, она пожимала плечами и махала мне рукой на прощание. Если я поднимал большие пальцы вверх, она соскакивала с барной табуретки и поспешно выходила из бара, а я присоединялся к ней через пять минут у входа в греческий ресторан Луи. Когда дамы с пальцами не было, я безуспешно флиртовал с высокомерной английской няней, которая разговаривала как Маргарет Тэтчер и втягивала меня в долгие дискуссии о битве при Гастингсе и адмирале Горацио Нельсоне. Меня напрягал ее акцент, к тому же я не разделял ее страсть к британской истории, но я был очарован ее белой фарфоровой кожей и сапфировыми глазами. Также я сходил на несколько разочаровавших меня свиданий со студенткой последнего курса университета, которая славилась своим богемным отношением к гигиене. Волосы у нее были спутаны, одежда мятая, ноги грязные. Я не обращал внимания на ее неопрятность из-за других подкупающих качеств — мощного интеллекта и завораживающих грушеобразных грудей. Когда она сказала мне, что пишет диплом о морской жизни Нью-Йорка, я немедленно привел ее в «Пабликаны» и представил Бобу Полицейскому. Она поведала Бобу Полицейскому о том, что плавает в реках и бухтах, а он рассказал ей, что там всплывает.