Диктатор в романе Уэллса – убогий и сопливый мальчишка, «весь в комплексах», за которым уже в школе закрепилось это обидное прозвище – Вонючка. Он, с тринадцати лет мечтавший о мировом господстве, метавшийся между коммунистами и фашистами, в 1940 году совершает мировую революцию и, став «правителем мира», превращается в тирана-параноика. Всё в романе совпадает со Сталиным, всё прозрачно донельзя – это четко подчеркивает Максим Чертанов в биографии Уэллса. Вонючка Рут Уинслоу, опираясь на созданную им Партию Простых Людей, забитых и обиженных, установив собственный «культ личности» (его именем при жизни называют города), наводняет планету тайной полицией, подавляет инакомыслие, без суда убивает своих соратников, «уничтожает власть денег», госграницы и учит «строителя – строить, врача – лечить, а моряка – плавать». В романе есть даже «дело врачей», обвиняемых в преднамеренных убийствах, и процессы против евреев. Страх правит этим «скунсом», пишет Уэллс. А когда Вонючку в конце концов убьют (он задумает Окончательную Чистку), тело его забальзамируют и уложат в специальный мавзолей – как Ленина и, как в будущем, того же Сталина. Так вот, этого романа Уэллса в СССР почему-то «не заметили» ни тогда, ни потом – писателя как ни в чем не бывало и издавали, и переводили, и цитировали в России. А ведь он прямо писал в нем: «Странный тип – эти диктаторы ХХ века. Они расплодились подобно осам в засушливое лето. Их власть развивалась крещендо, потому что мир прогнил. Религии, законы – всё было мертво и смердело. Тираны были хозяевами зловония в мире»[59]. А всё потому, что власть взяли, дали дорваться до нее всего лишь «простым» якобы людям…

Надо ли говорить, что темы и проблемы, затрагиваемые Уэллсом в эти годы, остро волновали и Оруэлла. Их встреча, как, впрочем, и будущая ссора, были почти запрограммированы. Ведь после романа «Ужасный ребенок» Уэллс издал трактаты «Судьба homo sapiens» и «Новое устройство мира», в которых предсказал, что в будущем «Великобритания уступит лидерство Штатам, Китай переймет всё худшее от нацистской Германии», которая либо уничтожит весь мир, либо сама будет уничтожена. А про СССР, заметив, что русские по натуре «храбры и безответственны», скажет, что если они ругали и бунтовали против царя, то будут в конце концов ругать и Сталина, и его коммунистов, и те в конце концов исчезнут с лица земли… Причем предугадал – любопытно! – что начнется крушение советского социализма с… Михаила Зощенко! «Я не могу представить, что нацистский режим, – напишет Уэллс, – допустил бы хоть на мгновение популярные рассказы Майкла Зощенко, в которых недостатки советского режима подвергаются веселой насмешке. Смех может разрушить тюрьму; это средство освобождения». Тут – два шага до бахтинской «культуры карнавала», способной разрушать системы, и ведь угадал Уэллс: с постановления компартии 1946 года о Зощенко и Ахматовой и началось бесшумное подтачивание гигантской железобетонной «кладки коммунизма» по всему миру… Ну разве не тема для встречи Уэллса и Оруэлла? Тем более что Уэллс уже написал о себе то, что безоговорочно признал бы и Оруэлл: «Мне все равно, если на какое-то время я окажусь в меньшинстве, один против всего человечества, потому что в конце концов, если я нашел истину, она победит всегда. А если мне не удалось ее найти, я сделал всё, что в моих силах…»

История ссоры с Уэллсом важна для биографии Оруэлла и сама по себе, и в силу того, что анахорет Оруэлл не так уж и много общался с писательской элитой Британии. А в нашем случае она важна еще и потому, что первопричиной ее стал разный взгляд знаменитых утопистов на тенденции развития общества – на будущее.

Встретились впервые в марте 1941-го, и ничто, разумеется, не предвещало будущей размолвки. «О чем разговарили утопист с антиутопистом, – пишет тот же М.Чертанов, – неизвестно, можно только предполагать: о социализме, о будущем, об Испании… о Черчилле, к которому оба после 1940 года переменили отношение в лучшую сторону… Но конфликта не было». Правда, заканчивает осторожно: «Поскольку ответное приглашение последовало лишь через несколько месяцев, можно предположить, что два писателя не особенно понравились друг другу». Да, ответное приглашение последовало лишь в августе. И Уэллс пришел. Но как раз накануне журнал Horizon (его только что создали и возглавили Сирил Коннолли и Стивен Спендер) опубликовал статью Оруэлла, которая так и называлась «Уэллс, Гитлер и Всемирное государство». Нет, ничего враждебного к Уэллсу в ней не было. Оруэлл лишь усмехнулся над высказанной классиком уверенностью в слабости Гитлера и верой в спасительную силу науки и интеллектуалов. А самыми страшными в статье Оруэлла были слова, что сосредоточенность Уэллса на этой вере делала его «вдохновенным пророком в эдвардианском веке», а ныне, увы, превращала «в мыслителя, отставшего от времени…».

Повторяю, Уэллс пришел в гости и попытался вновь объяснить Оруэллу, что не считает науку панацеей, просто ее должны использовать умные, а не дураки. Но Оруэлл – уж и не знаю почему – в марте 1942 года, участвуя в одной из программ «Би-би-си», вновь повторил, что Уэллс видит панацею в науке. Вот тогда фантаст и написал ему: «Я ничего подобного никогда не говорил. Почитайте мои ранние работы, говно вы эдакое!..»

Разбирая «конфликт», М.Чертанов верно замечает, что прийти к согласию Оруэлл и Уэллс и не могли. «Их разделяло главное, – пишет он: – вопрос, кто “хороший” и кто “плохой”. Уэллс был, в общем, прав, говоря, что семья и образование всё определяют, но иногда они определяют с точностью до наоборот: как сам он, выросший в бедности, не любил “простых людей”, так и Оруэлл, рожденный в аристократической семье и учившийся в Итоне, не любил интеллектуалов. Уэллс тянулся вверх – Оруэлл стремился опуститься “вниз”, стать своим в мире людей физического труда… Уэллс считал, что базу тоталитаризма составляют темные, малограмотные люди с преобладанием животных инстинктов – Оруэлл утверждал, что именно интеллектуалы восприимчивы к тоталитарной идеологии…» «Кто прав? – спрашивает М.Чертанов. И примиряет спорщиков: – Интеллектуалы, бывает, обслуживают диктаторов; “простые люди”, бывает, голосуют за них…»

Иное дело – Кёстлер, с которым Оруэлл также познакомился в первые годы войны. Этот был вровень ему и, как и он, тоже предпочитал всё пробовать на зуб да на горб. В отличие от Уэллса, Кёстлер был знаком с тоталитаризмом накоротке. И главное, он, как и Оруэлл, сумел избежать, обойти ту коварную ловушку «военной поры», в которую легко попадали даже неглупые интеллектуалы-социалисты. «Ловушка», помните, заключалась в невозможности критики Сталина и СССР из опасения, что тебя запишут в сторонники Гитлера и фашизма. Третьего как бы не было, как не будет его и после смерти писателей, когда мир возведет глухую стену между капитализмом и социализмом (кстати, именно Кёстлер настаивал, что он придумал выражение «железный занавес»). Тем удивительней, что один «еретик», Оруэлл, смело адвокатствуя не близкому ему «консерватизму», сумел сойтись и подружиться с другим таким же – Кёстлером, которого ведь тоже можно назвать крылатыми уже словами «беглец из лагеря победителей». Потому, кстати, обоих и ныне иные «идеологические ревнители» облыжно зовут «фашистами»…

Они – Оруэлл и Кёстлер – станут друзьями на всю оставшуюся жизнь. Более того, чуть не станут родней, когда Оруэлл через шесть лет сделает предложение сестре жены Кёстлера, красавице Селии Кирван. Многое, слишком многое в их жизни пересекалось. Кёстлер, как и Оруэлл, жил в одни и те же годы в Париже, как и Оруэлл, сражался в Испании, где, арестованный франкистами, был приговорен к смерти и три месяца ждал в одиночке Малаги расстрела. Освободила его из застенков первая жена Дороти Ашер, с которой он давно расстался (все три жены любили Кёстлера беззаветно, а последняя, Синтия, не желая оставаться на земле без него, покончила с собой вместе с ним). Именно Дороти развернула в прессе широкую кампанию за освобождение мужа из тюрьмы, подключила писателей, журналистов, даже священников. А Кёстлер, как пишет его биограф М.Улановская, «не желая быть неблагодарным, заметит потом: “Когда я узнал, сколько шума подняли из-за меня, и сравнил это с безвестной гибелью моих друзей в России… я с большой силой ощутил страшный долг… Роман «Слепящая тьма», начатый через год, и был первым взносом”».