Пока же из готового к войне Лондона он убегать не собирался. Даже если придется погибнуть. Эйлин, потом Гвен, жена брата ее, намекали ему, что, если положение станет «хуже некуда», ему стоило бы перебраться в Канаду («дабы остаться в живых и заниматься пропагандой оттуда»). Оруэлл в дневнике запишет: «Я отправлюсь – но если у меня будут некие обязанности: если, например, правительство переедет в Канаду и у меня будет какая-нибудь работа, – но не в качестве беженца или еще одного журналиста, который поднимает визг, оказавшись в безопасности. Там и так уже полно таких беглых “антифашистов”. Уж лучше умереть, чем просто бежать за границу…»

Он предпочитал всё видеть своими глазами. Как шла торопливая массовая эвакуация детей, как при нем запускались в небо первые еще, смахивающие на барашков кургузые аэростатики, как обкладывали мешками с песком этажи наиболее заметных зданий. Англия ощетинивалась и оперялась, всё превращалось в будущие поля сражений: надолбы, ежи, траншеи, километры колючей проволоки, баррикады, когда в ход шли старые автомобили, тележки, даже кроватные сетки и детские коляски. Почти исчез бензин для машин, были введены карточки на продукты, все искали свечи, ибо свет в дома давали с перебоями, а к табачным киоскам с утра выстраивались очереди, поскольку продавать стали по пачке в день. Слухи о военных ограничениях распространялись так стремительно, что Оруэлл, с его живым умом, даже сам попытается стать автором одного из них. В дневнике запишет: «Я запустил слух, что пиво скоро будет нормировано, и сказал об этом трем разным людям. Мне было интересно, вернется ли это известие ко мне, и как быстро». Но эксперимент не удался. Через два месяца призна́ется: «Слух не вернулся. Так что как распространяются они – пока не прояснил…»

Довольно быстро они с Эйлин приспособились спать даже под взрывы. Это напоминало Испанию, пишет он, «когда мы, зарывшись в солому и согрев ноги, имели возможность поспать пару часов, а звуки далекой стрельбы действовали как хорошее снотворное». Когда на Чагфорд-стрит одна из бомб рванула уж слишком громко, Оруэлл спокойно спросил Эйлин: «Случилось что?» – и услышал невозмутимое: «Да нет. Окно вышибло…» А взрыв в их новом доме на Лэнгфорд-плас, 4, куда они переедут в апреле 1941 года (кстати, в тот семиэтажный кирпичный дом, который послужит ему потом прообразом дома «Победа» в романе «1984»), их даже рассмешил. Он грохнул часа в два ночи, и сразу после него Эйлин и услышала, «как кто-то кричал, что именно наш дом и попал под удар». «Мы, – запишет Оруэлл, – вышли в коридор и обнаружили много дыма и запах паленой резины… Поднявшись на крышу, увидели огромные пожары в самых разных точках. Дым плыл над крышей, но нам показалось, что это не наш блок. Когда мы спускались, нам уже говорили, что это был все-таки наш дом, хотя все оставались в своих квартирах. К тому времени дым был уже настолько густым, что трудно было добраться к себе. Кто-то, мы слышали, кричал: “Да! Да! Там кто-то есть еще в 3-й квартире” (это была как раз квартира Оруэлла. – В.Н.), – и звали нас. Мы схватили кой-какие вещи и вышли, сообразив, что дом может серьезно вспыхнуть… Я только потом осознал, что взял не пишущую машинку или какие-либо документы, но прежде всего оружие и ранец с едой, что было приготовлено заранее. Как выяснилось, это действительно была бомба, которая подожгла гараж и спалила все машины… Мы же завернули к Д., который дал нам чаю, и съели плитку шоколада, которую берегли месяцами. Только тогда я заметил, что лицо Э было совсем черным. “А на кого, как ты думаешь, – рассмеялась она, – похож ты?” Я глянул в стекло и увидел: мое лицо тоже было совершенно черным…»

Но вообще было не до смеха. Денег всё еще не хватало, и Эйлин почти сразу устроилась на работу – в департамент цензуры, учрежденный правительством. Потом, через год, в Лондон переедут мать и сестра Оруэлла. Снимут квартирку неподалеку. Эврил пойдет трудиться в канцелярию завода металлоизделий; работать станет и 67-летняя гордая Айда. Она, мать вроде бы известного уже писателя, вынуждена будет устроиться продавщицей в крупный универмаг Selfridges, от дверей которого ее в марте 1943-го и увезет «скорая помощь» – увезет умирать. Известно только, что подвело сердце. И эта была не единственная смерть военной поры в роду Эрика и Эйлин.

Первым в семье погиб Лоренс, брат Эйлин, – хирург, он записался в начале войны в армию и в звании майора медицинской службы отправился во Францию в составе британского экпедиционного корпуса. Погиб еще в мае 1940 года, при знаменитой и неудачной попытке англичан высадиться на континент. Лоренсу говорили, что он напрасно подвергает себя опасности, но он отмахивался: он хочет приобрести «незаменимый опыт полевой хирургии». Погиб, пишут, на берегу – попал под шальной снаряд, оказывая помощь раненым. Тогда свыше трехсот тысяч британцев и французов были окружены немцами в Северо-Восточной Франции, прижаты к берегу в районе городка Дюнкерк и под шквальным огнем вынуждены были эвакуироваться через Ла-Манш. Почти тысяча судов, вплоть до рыбацких моторных лодок, были задействованы в их спасении. Шесть больших военных кораблей, вышедших из портов Нормандии и Бретани, набитые под завязку солдатами, пошли при этом ко дну…

Через восемь дней Times напечатала некролог о «пропавшем без вести» Лоренсе. Ему было тридцать шесть. А через несколько дней, уже в июне, случилась еще одна трагедия – и опять в семье Эйлин. Напуганная смертью Лоренса, Гвен, его жена, решила отправить в эвакуацию их полуторагодовалого сына. Детей отправляли в Канаду. 17 июня 1940 года Оруэлл записал: «Сегодня видел довольно большую толпу у посольства Канады, куда ходил, чтобы навести справки, как можно переправить туда ребенка. Кроме матерей, они никому не разрешают выехать вместе с детьми, никому (от 16 до 60 лет), опасаясь, видимо, паники». Гвен – врач, как и Лоренс, – с мальчиком не поехала, решив, видимо, что в Лондоне окажется полезней, и лишь через несколько дней узнала: корабль с ее сыном – один из последних кораблей с детьми – был потоплен немцами в Атлантике… Оруэлл опишет потом эту душераздирающую воображаемую сцену в дневнике, но не в своем – в тайном дневнике героя романа «1984». Помните? Забыв про заглавные буквы и знаки препинания, уже на шестой странице романа, герой книги судорожно записывает, как немцы топят в море корабль: «потом показали спасательную шлюпку с детьми и вертолет висевший над ними. там в шлюпке была женщина средних лет возможно еврейка с маленьким мальчиком лет трех на руках. мальчик кричал от страха и прятал голову у нее на груди а женщина обнимала его и утешала хотя сама посинела от страха, все время закрывала его собой как будто думала ее руки могут уберечь его от пуль. потом вертолет сбросил 20-килограммовую бомбу ослепительная вспышка и лодка разлетелась в щепки и детская рука взлетает вверх вверх вверх прямо в воздух…» Так, думал Оруэлл, возможно, и погиб его племянник…

Две смерти в семье – и ни одной могилы! На Эйлин в те дни было страшно смотреть. «Друзья уверяли, – пишет Тейлор, – что она никогда не оправилась от этого горя». Лидия, подруга, скажет позже, что «жизнь ее, и так не очень благополучная, была почти уничтожена». А Тоско Файвел, сблизившийся в войну с Оруэллом, напишет, что на какой-то встрече, организованной издателем Варбургом, все заметили, какие глубокие изменения произошли с Эйлин. «Пока мы разговаривали, она сидела в саду, погруженная в молчание… Мэри (жена Файвела. – В.Н.) сказала, что она показалась ей полностью отрешенной. Так как Оруэлл и Эйлин были до определенной степени скрытными людьми, мы только после второй или третьей встречи узнали, что брат ее был убит…» Сама же Эйлин через полгода, перед самым Рождеством, призна́ется в письме Норе Майлз, что совершенно разбита. «Я была больна, – напишет. – Очень больна. Пролежала в постели 4 недели и все еще слаба… Они диагностировали цистит и затем – почечнокаменную болезнь, а потом – мальтийскую лихорадку с осложнениями на яичники, а позже вообще стали секретничать, когда диагностировали туберкулезную инфекцию, чтобы я никак не могла догадаться, что они там тестируют. Они пока не говорят, что у меня рак и даже все признаки душевной болезни, но я жду, что они вскоре придут и к этому». А еще через полгода всё тем же разорванным, почти бессвязным стилем сообщит подруге: «Физическое состояние немного улучшилось благодаря авиационным налетам, возможно, потому что я сплю по ночам на несколько часов больше, чем когда-либо; душевное состояние – снова ухудшается, поскольку авианалеты становятся монотонными; события в жизни после начала войны – ежедневная неимоверно тупая работа; раз в месяц – визиты в коттедж, такой же, как всегда, только всё грязнее; планы на будущее… найти и занять немеблированную квартиру в том же округе отряда самообороны, с надеждой, что мы оба сможем жить в этой квартире; но эти намерения и надежды могут не исполниться из-за нехватки неразрушенных квартир и, быть может, из-за того, что мы вообще перестанем где-либо жить. Но последнее невероятно, – попытается она шутить, – и если коротко и точно подытожить: ничто вообще никогда не случится со Свинкой…» Так школьным прозвищем, помните, подписала и это письмо…