первостепенной важности. Воинствующие антикоммунисты утверждали, будто говорят от имени большинства, и вместе с тем дело, за которое они взялись, сводилось к тому, чтобы «присматривать здесь за нашими людьми, которые настроены не очень антикоммунистически» – иными словами, бороться с вялым равнодушием к данному вопросу большинства членов общины. Вероятно, очень многие русские иммигранты в Австралии не желали иметь ничего общего ни с какими политическими движениями, и это нежелание значительно перевешивало любую неприязнь к коммунизму. Именно с такой позицией широкая публика познакомилась благодаря интервью с бывшими ди-пи, проведенным социологом Джин Мартин в 1950-х годах[929].

Для большинства людей главным было совсем другое – попытки приспособиться к жизни в Австралии и примириться с ней. Они думали прежде всего о работе и жилье, занимались воспитанием детей, учились уживаться с коллегами и соседями. Давлению забот, обычных для жителей пригородов, не в силах были сопротивляться даже воинствующие члены НТС: из донесений, поступавших их куратору в НТС Виктору Байдалакову, явствует, что они начинали подумывать о покупке автомобилей, об уходе за садом и понемногу забывали о своем важном деле. Международная борьба против коммунизма, которая в Европе была для них смыслом жизни, мало-помалу делалась чем-то далеким.

О жизни в Австралии им предстояло узнать очень многое. Разница между пригородным или сельским бытом в Австралии 1950-х годов и той жизнью, которую русские вели во время и после войны, оказалась разительной. Иммигрантам приходилось привыкать к пейзажам, казавшимся им почти безжизненной пустыней, к городкам, где единственными местами развлечений были пабы, да и те закрывались в шесть вечера, и к большим городам, где местные раздражались, когда слышали в общественном транспорте иноязычную речь. Местная политика была малопонятной и примитивной, австралийцы держались вежливо, но непроницаемо и отстраненно. Они придерживались очень строгой морали – вплоть до того, что мужчины и женщины на общественных мероприятиях не общались и уж тем более не флиртовали. Иммигрантам – а большинство из них раньше жили в городских квартирах или в сельской местности – здесь пришлось самим кропотливо возводить простенькие домики на маленьких участках за чертой города. У белых русских практически вся социальная жизнь протекала в местных церквах, возведение которых руками самих прихожан часто растягивалось на долгие годы и становилось средоточием общинной жизни. Те, кому повезло жить в крупных городах (что красные, что белые), могли поесть по выходным борща и пирожков в Русском клубе, а еще в клубе иногда устраивались концерты с казачьими танцами, балалаечниками и джаз-бандом, когда-то выступавшим в Шанхае.

Австралия, какой бы скучной и чужой она ни была[930], стала для переселенцев тихой гаванью, надежным прибежищем. Но что значило быть русским, живя в Австралии, еще предстояло понять. Харбинцы с ностальгией вспоминали прошлое и отправляли детей в субботние русские школы, чтобы те не забывали родной язык. А вот ди-пи из Европы – особенно родившиеся в СССР – напротив, часто вовсе не обучали своих детей русскому, даже когда взрослые дома продолжали говорить друг с другом по-русски.

Чтобы стать настоящим австралийцем, лучше всего было о многом забыть напрочь. Это правило касалось всех иммигрантов, но в особенности европейского контингента ди-пи. О навыках, полученных за время жизни в полицейских государствах, о привычках изворачиваться, чтобы выжить в трудных условиях военного времени, доставать продукты на черном рынке или самим заниматься мутными махинациями в теневой сфере, где пересекались эмигрантские сообщества и международные сети разведслужб, – обо всем этом лучше было забыть как можно скорее. Те, кто переменил имя и национальную принадлежность, желали навсегда похоронить свое прошлое; те, кто воевал под германскими знаменами или когда-то восхищался нацистами, хотели, чтобы и эти эпизоды были надежно погребены – или, по крайней мере, чтобы в Австралии о них никто не знал. Приехавшие из Европы русские иммигранты держались тише воды ниже травы и почти ничего не рассказывали о своем прошлом – часто даже собственным детям, так что те, уже повзрослев, всерьез задумывались о происхождении своих родителей и не могли ответить на многие мучившие их вопросы[931]. Тем же, кто оставил за океаном жен и детей, а позже вступил в новый брак и снова имел детей, приходилось изо всех сил забывать и эти личные драмы; иногда они упорствовали в этом нарочитом беспамятстве, хотя жены, покинутые ими в СССР, отчаянно силились узнать, живы ли их мужья. Приезжавшие в Австралию русские из европейских лагерей ди-пи часто были или молодыми одиночками, или супружескими парами, которые познакомились и поженились в лагерях ди-пи и не имели родственных связей за пределами новоиспеченной семьи, как и общей истории, и порой даже сами партнеры знали друг о друге далеко не все. Совершенно иначе обстояло дело у китайских русских, особенно у харбинцев: те обычно приезжали большими сплоченными семьями, и происхождение каждого было уже хорошо (пусть и не всегда абсолютно точно) известно остальным членам группы.

Был и еще один специфический фактор, ограничивавший свободу воспоминаний у послевоенного поколения иммигрантов: дело в том, что сексуальные и социальные нормы поведения в европейских лагерях ди-пи, да и в русском Шанхае, очень отличались от таковых норм, принятых в 1950-е годы в Австралии. В Европе молодые ди-пи, как правило, без лишних раздумий вступали в интимные связи, причем часто руководствовались не только влечением, но и расчетом; временные браки, аборты и рождение внебрачных детей были среди них самым обычным делом. В Германии молодые и (фактически) одинокие перемещенные лица мужского пола пользовались большим спросом как половые партнеры, в том числе у немок, чьи мужья и любовники погибли на войне. Одинокие женщины, угнанные в Германию в качестве рабочей силы, нередко имели вереницу партнеров-покровителей: начиналось обычно с немца (во время войны), заканчивалось (у самых удачливых) американцем из оккупационных войск, а между ними они встречались с ди-пи самых разных национальностей. Такими эпизодами биографии обычно не делятся с потомками, не выпячивают их в мемуарах, хотя не раз бывало, что кто-то из детей бывших ди-пи рассказывал близким, как случайно наткнулся на чудом сохранившийся фотоснимок и опешил, увидев на нем свою мать в ее бытность ди-пи: элегантно одетую, с макияжем, флиртующую за бокалом шампанского с американцами в их офицерском клубе[932]. Подобные сцены часто выпадают и из картин эпохи, воссоздаваемых историками. Редкое исключение представляет книга Атины Гроссман о евреях ди-пи в Германии[933], но ни в коем случае не следует думать, будто подобное происходило только с евреями. Это был феномен, характерный для всех ди-пи за исключением лишь тех