Другим фактом, который скрывали многие русские, было пособничество врагу в годы войны. Большинству русских иммигрантов послевоенной волны довелось пожить или под немецкой, или под японской оккупацией: в первом случае речь шла о военнопленных или остарбайтерах, вывезенных в Германию из Советского Союза, или просто о гражданах стран, на время войны ставших частью Третьего рейха, а во втором – о тех, кто жил в Маньчжурии с начала 1930-х годов и в прибрежных областях Китая с конца 1930-х до 1945 года. Среди этих иммигрантов меньшинство в прошлом были в той или иной степени коллаборационистами. В Европе значительная по численности подгруппа русских активно сотрудничала с нацистами в добровольческих воинских подразделениях под немецким командованием (пусть даже руководствуясь надеждами свергнуть власть большевиков). Этим власовцам, казакам и бывшим бойцам Русского корпуса пришлось томиться в неопределенном положении несколько лет, прежде чем в IRO – вопреки собственному уставу – решили предоставить им право на переселение. Для китайских же русских былое сотрудничество с японцами оказалось не столь большой проблемой – отчасти потому, что им не довелось с оружием в руках воевать против армий стран-союзниц. Тем не менее Русская фашистская партия в Маньчжурии находилась в предосудительно близких отношениях с японскими оккупантами, и лидеров этой партии считали военными преступниками не только в СССР, но и (поначалу) в США.

Бывшие коллаборационисты из Европы, переселившись в Австралию, и там часто поддерживали между собой связи и сохраняли групповое самосознание. Власовцы, казаки и бойцы Русского корпуса – все они к началу 1950-х годов объявили о своем воссоединении в Мельбурне и Сиднее, пусть даже только на страницах газеты, выходившей на русском языке. Возможно, спустя десятилетие они пожалели об этом: в начале 1960-х Советский Союз начал поименно называть военных преступников из числа переселившихся за океан ди-пи, перечислять совершенные ими преступления, указывать адреса, по которым они теперь жили, и новые имена, под которыми их знали в Австралии, и требовать их выдачи в СССР для преследования в судебном порядке. (Правительство Австралии отвечало на эти требования отказом.) А вот экстрадиции русских фашистов Советский Союз не требовал (хотя советские власти арестовали и покарали тех лидеров русских фашистов, которых обнаружили в 1945 году в Китае), да и австралийские органы безопасности не проявляли к ним заметного интереса. Те фашисты, которые приехали в Австралию, сделали это без лишнего шума и в дальнейшем не предпринимали попыток возродить здесь русское фашистское движение.

Скрытность характеризовала не одних только белых русских. Справедливо предположить, что бывшие советские граждане, приезжавшие в Австралию в качестве перемещенных лиц, если они придерживались тех представлений, которые удалось выявить участникам уже упоминавшегося послевоенного Гарвардского проекта, относились к Советскому Союзу не столь однозначно, хотя при общении с соседями или другими иммигрантами ничем не желали обнаруживать свое истинное отношение. А именно – они, скорее всего, положительно оценивали некоторые стороны жизни в СССР (например, систему бесплатного здравоохранения и образования). Некоторые из них даже успели побыть членами патриотических молодежных организаций (пионерской или комсомола) до того, как их призвали на фронт или угнали в Германию, где у них началась совсем другая жизнь. У меньшинства красных русских среди иммигрантов – у тех, кто продолжал относиться к Советскому Союзу с симпатией и тяготел к левым, представленным в политическом диапазоне Австралии, – в 1950-е годы были собственные причины не высказывать свои истинные убеждения. Русский общественный клуб в Сиднее был, похоже, настолько напуган антикоммунистическим натиском начала 1950-х годов в стране, что сжег собственные архивы и постарался держаться тише воды ниже травы, как и австралийцы, которые на время холодной войны предпочли не афишировать свои былые левые взгляды или просоветские настроения. Удивляет скудость дошедших до нас мемуаров и исторических свидетельств – объясняется она, наверное, не только тем, что историки местной общины вроде тех, кто издавал «Австралиаду» (главным образом, харбинцы), были не особенно заинтересованы в рассказах бывших красных, но и тем, что сами красные опасались откровенничать.

Третьей примечательной чертой, характерной для русских иммигрантов, была склонность публично заявлять о своих антикоммунистических убеждениях. Впрочем, это роднило их с ди-пи других национальностей (поляками, украинцами, латышами, сербами, хорватами и прочими), зато заметно отличало от новоприбывших иммигрантов из Греции и Италии – стран, где у власти находились не коммунисты, но где тем не менее к коммунистам или социалистам относились вполне нормально. Даже на фоне антикоммунизма восточноевропейских ди-пи антикоммунизм русских явно выделялся в особую категорию, поскольку не был связан с национализмом, направленным против оккупантов (как, например, у украинцев), а существовал в самой чистой форме идеологической позиции. Для русских из Европы и Китая, которые встретились в Австралии как иммигранты послевоенной волны, антикоммунизм служил и связующим звеном, и опознавательным знаком. Ведь они узнали, что такое коммунизм, не понаслышке, а на собственной шкуре, и – если воспользоваться шаблонным оборотом времен холодной войны – «выбрали свободу» (или после русской революции, или после окончания Второй мировой войны). Самих себя они считали «живыми книгами о коммунизме» и рассказывали о нем австралийцам, опираясь на личный опыт пережитого[909].

Как община русские в Австралии преподносили себя как исключительно белых, хотя еще относительно недавно родная страна многих из них была еще и рассадником «красной угрозы». Для русской иммигрантской общины это имело особенно большое значение, среди прочих причин, еще и из-за привычки рядовых австралийцев ставить знак равенства между русскими и красными, в силу чего они становились в их глазах еще более подозрительными, чем другие неанглоязычные иностранцы (за исключением, разумеется, евреев, однако в некоторых случаях различий между русскими и евреями все равно не делали). Возможно, в зону повышенного риска русские иммигранты попадали еще и из-за яростных взаимных обвинений, но об этом трудно судить, поскольку исследователи не уделяли внимания теме взаимных обвинений внутри других иммигрантских групп. Среди пассажиров, прибывших в Мельбурн в июне 1949 года на пароходе «Фейрси», было много русских с поддельными документами, в частности, группа членов НТС – иными словами, воинствующих антикоммунистов. Однако один пассажир-венгр, назвавшийся графом Францишем Понграцем, донес, будто половина из почти 1 100 пассажиров во время плавания выказывала «сильные коммунистические настроения», и сообщил, что из них 900 человек на самом деле русские, которые «во время поездки напились и тогда-то выказали свой истинный характер и политические пристрастия»[910].

В некоторой степени эту подозрительность разделяли и австралийские органы безопасности. Хотя другие иммигрантские группы, например, греки и итальянцы, были почти наверняка более склонны к коммунистической идеологии, чем русские,