Впрочем, обнаружит ее Володя еще очень не скоро — пока он был замурован в полу, зеркала в камере не появилось. Зато появилась миска с похлебкой, способной удовлетворить жажду и голод — такой роскоши, как отдельные друг от друга вода и пища, пусть хлеб, не предполагалось. Заскорузлая посудина, заменявшая парашу в его одиночке, была заменена на столь же отвратительную, но пустую. Володя с интересом осмотрел поверхность емкости для испражнений, более всего смахивающей на объемистую кастрюлю, и обнаружил, что та испещрена символами анданорского языка. Так у Володи появилось хоть какое-то дело — он читал послания заключенных, выдолбленные на параше, присоединяя к ним свои собственные, выцарапывая их отломленной защелкой от «молнии» со своих штанов. Ему сейчас было безразлично, расстегнется ли ширинка на его тюремном облачении или нет. С Володи тюремщики сняли и часы, и нательный крестик — чего ему было еще стесняться, если перед помещением его в камеру у него даже выломали металлический зуб изо рта и долго спорили, можно ли оставить пломбы или их следует высверлить!

Потом уже Володя наловчился спать сидя — тогда его тело погружалось во время смены параши на пустую, а миски — на полную в покрытие камеры лишь по пояс, натыкаясь на этой глубине на нижний, настоящий, по всей видимости, пол. Овощем торчал он там, где заставал его миг разжижения полов, до тех пор, пока охранник в белоснежном комбинезоне и звериной маске менял посуду в его камере. Однажды Володя решил, в целях эксперимента, караулить непосредственно под дверью — ему показалось интересным, рискнет ли охранник перешагнуть через его тело. Не тут-то было — тюремщик вошел через противоположную стену камеры, там, оказывается, также была дверь. Через короткое время полнейшей звукоизоляции под отвратительным зеленым потолком в камере пять на пять метров, где единственной мебелью Владимира были миска и параша, ему, естественно, стало казаться, что часа расставания с рассудком ждать осталось недолго. Володе самому уже представлялись бредовыми воспоминания о беседе с Императором Анданора, о том, как они вместе составили приблизительный список православных священнослужителей из всех патриархатов, какие только Володя смог упомнить, которых должны были привезти с Земли для того, чтобы те отслужили молебен. Володе с каждым часом все более и более казалось, что его мысли — просто ускользающий и неизвестно откуда взявшийся вымысел, сказка — мол, прилетят батюшки с Земли и его спасут.

Хуже всего было это полнейшее отсутствие не только звука — намека на звук. Володя мог кричать, петь, кашлять, нукать — какие бы звуки он ни издавал, все они, не порождая малейших признаков эха, бесследно таяли в глухих, невероятно звукопоглощающих стенах, потолке и полу. Не было никаких, даже косвенных признаков, по которым Володя мог бы следить за временем. Окон в этом номере люкс, естественно, не предполагалось, еду же и туалет меняли через неровные, случайные, вероятно, с целью дезориентации узников, промежутки времени. Володя не знал, везде ли такой порядок принят на Анданоре, но то, что один подобный режим, даже без пыток и допросов, оказался достаточным для его деморализации, он знал наверняка. В снах ему чаще всего виделась непролазная, зеленая, как освещение в камере, трясина, что неудивительно — частенько Владимир пробуждался, ухнув в глубину расступившегося пола.

В общем, Володя был несказанно рад, когда двери камеры отворились однажды для того, чтобы выпустить его на относительную свободу — два зверообразных, по степени развития мускулатуры, охранника в едва сходившихся на них комбинезонах почти на весу вывели Владимира в длинный коридор, и еще двое, с куда как более человеческими фигурами, зато с плазмометами на изготовку, шествовали следом. На голову Владимиру надели полупроницаемый колпак, словно вывернутый наизнанку, — землянин сразу сообразил, что его лицо, с глазами как у слепого, сейчас продолжало оставаться на всеобщем обозрении, тогда как сам он видел лишь непроглядную тьму внутренней поверхности изменчивой пленки.

Когда же после долгих, как показалось Володе, часов пути — которым после губительного однообразия покинутой камеры он был даже рад — колпак наконец сняли, Владимиру почудилось, что он уже пересек границу между мирами и оказался в раю — такое великолепие было вокруг него, и среди всей этой красоты первым, что увидел Владимир, был целый сонм священнослужителей в праздничных, сияющих одеждах! Седовласые епископы в высоких округлых головных уборах и мантиях, поблескивающих каменьями, опирались на драгоценные старинные посохи благородных металлов; священники, какие в черных монашеских, какие — в золотистых или голубых рясах с узорами в форме виноградных кистей и крестов, с серебряными распятиями, висящими на груди, — все они были исполнены внутренней силы и величия. Володя словно перенесся в Москву на торжественный Пасхальный или Рождественский крестный ход, даже более того — ведь здесь сегодня присутствовали и архиереи Великих Восточных Церквей, придавая собранию совсем уже неземные представительность и величие. Священнослужители отнюдь не расстратили по дороге с Земли своего властного достоинства. Их сияющая, переливающаяся самоцветами и, казалось, лучащаяся невидимым, но отчетливым для Владимира теплым, домашним, внутренним светом группа стояла на плитах голубого мрамора в обширном торжественном зале, который весь был выполнен строго в голубовато-золотистых тонах. Этот зал был куда грандиознее, чем тот, где Император беседовал с вмурованным в стену Владимиром. Володе стало страшно — ему вспомнилось коварство анданорских помещений, поверхности которых имели обыкновение делаться жидкими по воле их хозяина. Владимир с ужасом представил себе на мгновение картину того кошмара, который мог развернуться перед его глазами, если с этим полом произойдет что-либо подобное. А еще Владимиру стало страшно оттого, что он лишь теперь осознал, какую неимоверную ответственность взял на себя, предложив Императору привезти сюда земных епископов, — кто он такой, чтобы распоряжаться их судьбами! Но так, казалось Володе, у Земли был шанс — Владимир чувствовал, какой силы исполнены эти духовные мужи, и ему казалось, что если они, все вместе, согласятся отслужить молебен, то эпидемия должна утихнуть, ну может ли быть иначе?

Священнослужители же пытливо, но не грозно смотрели на Володю — в их исполненных, казалось, самой вечностью взглядах Володя черпал сочувствие, умиротворение и даже поддержку. Видимо, сообразил Владимир, выглядел он сейчас соответствующе — небритым и помятым узником, в грязной тюремной робе.

— Владимир! — донесся до Володи властный оклик откуда-то сзади. Голос был знакомым — он принадлежал повелителю Анданора.

Обернувшись, Володя увидел изумительный трон, который сам по себе более походил на уменьшенную копию египетских пирамид, отлитую явно из чистого золота. Высотой трон был не менее трехэтажного дома. Император, чья фигурка казалась сейчас хрупким средоточием невероятного могущества, восседал в гармонично венчавшем трон кресле, в которое плавно перетекала исполинская пирамида. Вверх к Императору вела устилавшая ступени красная ковровая дорожка. Но каковы же были эти ступени, бог ты мой! Край нижней был чуть выше Володиного роста, следующая за ней была самую малость поменьше, третья — еще немного миниатюрнее предыдущей. Искусными архитекторами древности — так как этот трон безусловно, не был мебелью, но являлся монументальным сооружением — была создана такая извращенная перспектива, сотворена столь искусная иллюзия, что, глядя на Императора снизу вверх, казалось, что высота трона много больше, чем на самом деле. Невольно представлялось, будто ступени имеют одинаковую высоту, доступную разве что шагам титанов, — но они были вполне под стать облаченным в золото стопам Императора, восседавшего на вершине и весьма естественно и органично венчавшего своей царственной особой всю величественную конструкцию трона. Сейчас это уже был не человек — но воплощение самой Империи, жестокой и неумолимой. Словно он был не из плоти и крови, но сам дух Анданора почтил смертных своим присутствием. Контраст с христианскими епископами был столь ошеломляющим, что Владимир замер, словно его прошибло током. Одного взгляда на Императора хватило Владимиру, чтобы осознать, что ни одна из языческих империй Земли, даже Рим, даже Египет, не обладала и сотой долей могущества и непреклонности воли мира по имени Анданор. Трон с Императором на его вершине внушал благоговейный трепет. Казалось, это божество — ноги противно ослабли, будто пытаясь помочь Владимиру рухнуть на колени перед владыкой Империи.