Мужчина, стало быть, оказался Володиным отцом. Он молча поднырнул под Володин матрас, и коричневые разводы прорезиненной материи залило соленой водой, отчего они сразу сделались темнее. Папа изображал акулу, и Володя что было силы начал грести своими слабыми, детскими, но хотя бы не вмурованными в стену ручонками.

— Орлик, вперед! Орлик, скорее! — услышал он свой собственный пронзительный голос.

«Кто это, Орлик… — подумалось Володе. — А, это же мой матрас зовут Орлик. Это же Морской Конь».

— Кто это такие? — услышал Володя голос Императора. «Странно, — подумалось Володе. — Откуда здесь-то может быть Император, это же Крым».

* * *

Как только Владимир потерял сознание, Император поудобнее устроился на троне, надел наушники и нажал на кнопку пульта. Тело Владимира, бессильно обмякшее, висело в стене справа от него и не представляло никакого интереса. А вот стена напротив трона обернулась теперь настоящим просторным экраном, на котором головокружительно мелькали какие-то невразумительные фрагменты звездного неба и прочей ерунды.

— Соберись! — велел Император в отверстие на пульте.

Бесформенные, невнятные, удручающие картины вечности, от которых Императору и самому сделалось как-то тоскливо и отрешенно, встряхнулись и сфокусировались. Император любил лично проводить этот вид допроса — ведь как увлекательно увидеть мир глазами другого человека, тем более партизана с покоренной планеты. Император с интересом глядел на желтую почву захваченной им Земли и в лазурную толщу вод ее моря. Это было очень красиво, Императору Анданора приятно было сознавать, что теперь все эти красоты принадлежат ему. Разумеется, весь ход допроса записывался на пленку, и специалисты смогут впоследствии изучить его во всех подробностях.

— Не уплывайте далеко! — крикнула женщина на берегу. Наушники вполне сносно воспроизвели ее голос, а знание языка позволило Императору перевести сказанное. Это хорошо — порой допрашиваемые дают одну картинку без звука.

Это было обыкновенное детское воспоминание, и эти двое — полуголая до неприличия, с обнаженным животом женщина на желтой, сыпучей суше и мужчина по шею в воде возле плоской эластичной лодочки — скорее всего родители партизана.

— Кто это такие? — спросил Император и спохватился — допрашиваемый не может отвечать вслух, надо приказать ему что-нибудь сделать.

— Если это твои родители, обрызгай отца водой, — велел Император. И на экране, исполненном нездешними яркими, жаркими красками, детская ручонка, докрасна воспаленная от обжигающей радиации расплавленного светила, ударила по воде, и в смеющегося мужчину полетел, сверкая алмазами в яростных лучах земного солнца, целый сноп крупных водяных искр.

«Интересное у них там на земле детство, с их морями», — со смешанным чувством подумал Император. И сказал:

— Ты уже не ребенок, Володя. Соберись. Ты — взрослый. Ты — в своем жилище. Земля захвачена Анданором. Ты — член Сопротивления.

Картинка вздрогнула, образы на ней окрасились красным и задрожали. Мужчина в воде расплылся розовыми, алыми, черными разводами, будто в воду бросили не камень даже, а диффузирующую гранату. Экран сделался непроглядным, но, наконец, из него проступили контуры убогой первобытной мебели. На неубранной кровати лежала Лея и улыбалась. Она была обнаженной — в комнате, несмотря на то что окно было открыто, для дочери Анданора было жарковато.

— Подойди к окну, — велел Император. — Страна воспоминаний, Володя. Не забудь. Лея не настоящая.

Экран качнулся, и распахнутое окно стало ближе на шаг, а потом еще на шаг. В квартирке было слишком темно, чтобы можно было разглядеть детали обстановки. Наконец, окно заняло собой всю стену напротив Императора. Это было бестолковейшее дикарское окно, сделанное из пластин бьющегося материала, который на Анданоре прекратили использовать уже пять тысячелетий назад. Любой пролетавший мимо скримлик разбивал такое, привлеченный его блеском, и древние анданорцы оставляли из-за этого окна распахнутыми на все время их весенних полетов, а то и вовсе снимали створки.

— Оглянись по сторонам! — приказал Император.

Изображение на экране качнулось и опрокинулось. Перед глазами Императора была заснеженная планета, заставленная уродливыми, прямоугольными, без малейшего намека на архитектурные излишества, казарменного вида домами унылого, не различимого во мраке цвета. «Должно быть, земляне задали стенам своих домов столь тоскливую окраску в знак траура по поводу своего захвата Анданором», — подумалось Императору. Тускло светились окна, и большинство из них было задернуто изнутри пестрыми отрезами материи. Вдалеке владыка Анданора заметил контур Ю-179 — универсального броневика, при помощи которых и было произведено покорение планеты. Панорама дремавшего города дорогого стоила — по сопоставлению этих кадров из памяти партизана с данными тотальной съемки планеты, произведенными из космоса еще до ее захвата, в Имперском Вычислительном Центре можно было почти мгновенно вычислить местонахождение партизанского жилища.

— Включи свет, — скомандовал Император.

Экран отразил разворот поля зрения партизана, послушно двинувшегося в угол своей тесной, заставленной бестолковыми коробками мебели комнаты. Он дернул за какой-то доисторический шнур, свисавший из-под потолка в этой достоверной проекции квартиры на Володину память и, видимо, служащий в ней выключателем. И тогда-то жилище это предстало глазам Императора во всем своем убожестве и беспорядке. Владыка Анданора даже поймал себя на некоей жалости к несчастному, которого оккупация вынудила жить в этой немыслимой, многоярусной казарме. Быть может, именно непереносимость этих условий и толкнула бедолагу вступить в ряды Сопротивления — даже созерцание на экране этой жалкой каморки вызвало у Императора приступ клаустрофобии. «Интересно, люди, живущие в клеточках полочек этих строений, — простые граждане, вынужденные влачить подобное существование из-за оккупации, или же это как раз и есть казармы партизан, добровольно поставивших себя в столь стесненные условия из жажды мести?»

— Здесь есть что-нибудь, относящееся к болезни? — спросил Император. — Если да, то выбери предмет или документ, поясняющий, как можно остановить мор.

Партизан покорно повиновался приказу, и картина видимого им во всех деталях иллюзорного мира сместилась, покачиваясь в такт шагам пленника внутри его собственного сознания. Император сам невольно изумлялся тому, что память человека, будь то анданорца или дикаря, не только намертво фиксирует каждое мгновение из его жизни, но и создает вот такую, удивительно точную, трехмерную модель тех пейзажей и помещений, где испытуемый какое-то время находился. Император был признателен партизану за его согласие на сотрудничество — иначе он мог, к примеру, зацепиться за какой-нибудь детское воспоминание, и выковырить его отгул не было бы никакой возможности, пока не окончится действие наркотика.

Но этот Володя, похоже, действительно согласен на сотрудничество. И поиски его, судя по всему, увенчались успехом. В центре плавно развернувшегося видимого поля оказалась целая стопка прямоугольных, как и все почти творения рук этих дикарей, черного цвета книг. Император знал уже, что это именно книги, принятые на Земле, — носители информации для простых людей. Он слышал, что даже детей в земных школах заставляли учиться по подобным увесистым и малоинформативным предметам, и маленькие земляне вынуждены были ходить в свои школы с огромными неподъемными баулами, набитыми этими явно устаревшими, даже для дикарского мира Земли, увесистыми кирпичами томов. Вся достойная внимания литература Земли была доставлена Императору на крошечном носителе — не больше ногтя владыки Анданора, — и он с удовольствием ознакомился с ней, попутно совершенствуясь в десяти языках покоренной планеты, отобранных для него из неимоверного количества наречий и говоров Земли. Лингвисты Империи привыкли к тому, что на нескольких планетах может быть один и тот же язык, но чтобы на одной и к тому же не самой развитой сосуществовали многие сотни способов выражать свои мысли — такое Анданору встретилось впервые.