Я-то знаю: подводный мир – совсем иной. Гнилые склизкие коряги, клешни раков впиваются в плоть, и раздутые тела утопленников, цепкие пронырливые щупальца, лавкрафтовские эманации ужаса.

Может, если бы у моей сестры появился хвост, она бы встретила меня там, под водой, встретила и спасла.

На четвертом году революции Гриша ни разу не видел трупов. Так, конечно, не могло продолжаться бесконечно.

Гриша прибился к отряду в конце сентября 1920 года. Он был голоден и собирался умирать.

Его спас Юлий Брисов, огромный лысый человек из Бессарабии с большими руками и незабываемой походкой.

В начале следующего века путеводитель модного журнала «Афиша» назовет эту походку цапельной.

Изо рта у Брисова вечно торчала свежеобструганная палочка или на худой конец травинка.

Палочку Гриша запомнил очень хорошо. Это было первое, что он увидел, когда Брисов нагнулся над ним.

– Есть хочешь? – спросил Брисов.

– А дадите? – спросил Гриша.

Сразу после революции его родители переехали из Москвы в Вологду к троюродной бабке. В восемнадцатом году туда же перевели все посольства – подальше от линии фронта и столиц.

Посольства – это означало хлеб и пайки. Мать Гриши устроилась машинисткой и кормила всю семью.

В восемнадцатом году в Вологде еще был хлеб. В Петрограде люди падали от голода на улицах, а в Москве пушки обстреливали Остоженку.

Через полгода посольства стали покидать Вологду.

Мать Гриши выправила себе французский паспорт – на всякий случай. Как ей это удалось, никто не знает. Мать была красивая черноволосая женщина, Гришин отец ее обожал.

В девятнадцатом году они вернулись в Москву, и там их настигла весть о том, что Гришин дед, отец матери, расстрелян по приговору ревтрибунала.

Дед был потомственный кадровый военный, но ушел в отставку еще до войны.

В начале двадцатого года Гришины родители решили пробиваться к белым в Крым.

Вы видели на ярмарках аттракцион – крутится огромный диск, и центробежная сила отбрасывает людей к его краям. Люди смеются и пытаются удержать друг друга за руки. Они смеются, потому что на ярмарке положено смеяться.

Русская революция – такой же диск, и ее центробежная сила раскидала людей по краям бывшей империи. Мало кто смеялся – все больше плакали или матерились.

Гриша потерял свою семью на железнодорожном переезде. Его чуть не затоптали в толпе, но он выбрался.

Трудно держаться за руки на центробежном колесе.

Родителей Гриша больше не видел и что сталось с ними – не узнал. Одно время надеялся, что они бежали в Константинополь или Париж. Спустя много лет заставил себя поверить, что их расстреляли большевики.

Эта вера служила ему оправданием.

Осень 1920 года застала Гришу в Приазовской степи. Пешком, стиснув зубы, он направлялся в Крым.

В России он оставаться не хотел, потому что в нее не верил. Россия казалась ему огромной и бессмысленной. Он ее не понимал.

Пятнадцатилетнему мальчику трудно понять большую страну.

Брисов накормил Гришу наваристым супом и дал жирный кусок свинины. «Откуда поросенок?» – спросил Гриша. «Реквизировали», – ответил Брисов.

Никто не знал воинского звания Брисова. Похоже, он сам провозгласил себя командиром отряда – и не нашлось никого, кто бы ему возразил.

Это были остатки одного из белых десантов, высадившихся в Северной Таврии летом 1920 года. Теперь они форсированным маршем двигались в Крым.

Ходили слухи, что надо спешить, потому что красные со дня на день захватят полуостров, после чего расстреляют или утопят всех офицеров и солдат белой армии.

Между тем до штурма Перекопа оставалось около месяца, так что слухи были верны только там, где говорилось о судьбе белой армии.

Впрочем, в том, что касалось расстрелов, Врангель мало отличался от Фрунзе.

В отряде Брисова было всего шесть человек, считая его самого.

«Стрелять умеешь?» – спросил Брисов. «Нет, – ответил Гриша, – но я могу научиться». «Будет время – научу», – пообещал Брисов.

После трех дней конного марша по пустынной осенней степи отряд Брисова вышел к деревеньке Кальское. Брисов облюбовал пустующий амбар, выставил охрану и велел всем спать.

Рано утром к амбару подошли трое крестьян. Они были одеты в латаную-перелатаную одежду, но их глаза смотрели серьезно и пристально.

Брисов поднялся им навстречу, не выпуская из зубов палочку. «Здорово, мужики», – сказал он.

Крестьяне пошептались и спросили: «А кто у вас за старшого будет?» Брисов ответил: «Я», – и они полчаса говорили о чем-то шепотом. Потом крестьяне ушли, а Брисов, задумчиво ковыряя в зубах, сказал: «Ну, как решите – так и будет».

Бойцы отряда обступили его. Брисов рассказал, что вчера в деревеньку наведался разъезд какой-то местной банды, немножко пограбили, а затем попытались изнасиловать дочку старосты. Его старший сын взял вилы и воткнул в горло насильнику, когда тот только скидывал штаны.

Он так и остался лежать – без штанов и с пробитым горлом.

Бандиты ускакали и обещали вернуться через два дня, но перед отъездом один успел разрядить наган в сына старосты.

«А что остальные крестьяне?» – спросил Пильский. Это был крупный мужчина, с широкой грудью и длинными руками. Гриша слышал, что всю войну Пильский прошел конником. Из всего отряда только у него была шашка – у остальных было огнестрельное оружие, большей частью реквизированное или отбитое в августовских стычках.

«Народ безмолвствует, – ответил Брисов. – Точнее, народ пришел к нам просить помощи и защиты».

«Что за банда? – спросил Фомин, молодой офицер с тонко завитыми усиками. – Красные или, может, наши?»

«Они сами не знают, какого цвета, – сказал Брисов. – А называют себя Волками».

«Юлий, ты хочешь, чтобы мы ввязались в это дело? – спросил Фомин. – Зачем? Почему мы должны защищать этих крестьян? Они такие же, как те, что жгли наши усадьбы и насиловали наших сестер. Быдло».

Брисов пожал плечами и сплюнул в пыль изжеванную палочку. «Пусть все выскажутся, – сказал он. – Кто хочет – может по дворам пройтись, с людьми поговорить. Через час – общий сбор».

«Юлий Борисович, – спросил Гриша, – а вы что считаете: надо оставаться?»

«Я офицер, – сказал Брисов, – я приносил присягу царю. А теперь больше нет ни царя, ни присяги, и каждый сам решает, что ему делать. Ты тоже должен решать сам – остаешься ты или уходишь».

В деревне было двадцать дворов, и пятеро бойцов целый час ходили, задавая хозяевам вопросы и прикидывая, много ли навара можно получить. Через час они вернулись к амбару.