Смерть – великая обманщица, морок, фата-моргана. Когда-то я о ней мечтал – снова и снова она ускользала. В конце концов я сдался, устал, отступил.

И вот она приходит ко мне, и я говорю: послушай, не понимаю, почему вообще я любил тебя? В ответ ты холодной рукой сжимаешь мои стариковские пальцы.

Разве об этом я грезил полвека назад?

Жаль: ты шла так долго, что я почти забыл – как же сильно я когда-то любил тебя!

Никите снится: он снова молод и беззаботен, может быть, слегка пьян, сидит в темном кинозале, на экран почти не глядит, а лезет под юбку соседке, во сне даже не разберешь, знакомы они или нет, в любом случае соседка не против, и вот уже они движутся синхронно и согласованно, и тут за несколько секунд до оргазма Никита проснулся, разбуженный острым чувством стыда.

Хотя с чего бы стыд: приснился эротический сон, с кем не бывает?

Это какой-то Мореуховский сон, думает он, как будто я типа алкоголик, урод без передних зубов, лапаю девушек в кинотеатре, нет бы отвести в гостиницу – и тут Никита понимает: этот сон про него и Дашу, и дело даже не в том, что они пару раз именно так сходили в кино, нет, весь их роман вдруг показался стыдным.

Может, потому что Маша вчера легла в больницу, говорит последняя попытка, проводил и чуть не поехал к Даше, слава богу, удержался, вернулся домой и чуть не уснул у телевизора. Из последних сил залез в постель, а утром проснулся от стыдного подросткового сна.

Ну и черт с ним, сон как сон. Принять душ – и забыть.

Никита сидит на кухне, прихлебывает кофе, листает книжку: Даша всучила неделю назад. «Египетская книга мертвых», даже не открывал – ну, перед тем как вернуть, хотя бы полистаю. Они сегодня обедают вместе, надо бы позвонить, напомнить Даше про кольцо, все время забываю сам забрать. Пусть сегодня захватит.

Никита рассматривает картинку: Осирис судит человеческую душу. Перед ним весы, на одной чаше сердце, на другой – перышко, рядом какой-то зверь, похожий не то на крокодила, не то на гиппопотама. Умерший, читает Никита, должен произнести так называемую негативную исповедь, отречение от всевозможных грехов, и если солжет, его сердце перевесит, и он отправится в пасть чудовища. Ага, думает Никита, это, значит, не крокодил и не гиппопотам, а чудовище Ам-Мит, пожиратель душ.

Значит, негативная исповедь, ну-ну. Никита скользит глазами по тексту: Я не чинил зла людям. Я не нанес ущерба скоту. Да, пожалуй. Людям – не знаю, а вот перед скотом я чист. Если даже считать скотом аквариумных рыбок. Я не поднимал руку на слабого. Мне кажется – нет, не поднимал. Я не делал мерзкого пред богами. Вроде тоже нет, говорит себе Никита и почему-то вспоминает утренний сон. Ну-у-у, вряд ли. Я не был причиной недуга. Нет, не был, не был – и он думает о Маше, Маша сейчас в больнице, нет, он точно ни при чем, что бы Маша ни говорила. Я не был причиною слез. Кто ж из нас не был причиною слез? Был, конечно. Маша плакала, мама тоже наверняка плакала, Даша, я думаю, нет, хочется сказать: «К сожалению, нет». Я не убивал. Я не приказывал убивать. Какое тонкое различие! Нет, не убивал и даже не приказывал, а что там дальше? Я никому не приносил страданий. Ну, это вряд ли, каждый из нас приносил, всех нас съел бы древнеегипетский бегемот…

А знаешь, все справедливо, думает Никита, египтяне правы: одного греха вполне достаточно, чтобы отправиться в Ад. Был причиной слез и приносил страдания – значит, глупо похваляться, что не убивал и не приказывал убивать. Подумаешь! Наши деды убивали на одной войне, а прадеды – на другой. Дед Макар написал донос – это, наверное, и есть приказывал убивать – и что? Кто я такой, чтобы ставить себе в заслугу: не убивал, не приказывал убивать?

Просто не сложилось.

Никита и Даша заканчивают обед: пьют кофе, Даша курит кальян. Кальяны готовят на двоих, но Никита даже не притрагивается к мундштуку: вообще не очень любит, в середине рабочего дня – и подавно.

Никита смотрит на Дашу и думает: с этой Машиной историей даже не заметил, что пришло лето. Даша в легком этническом платье. Точнее, псевдоэтническом: у настоящих этнических платьев не бывает такого выреза. Протяни руку, потяни за край – не один, так другой сосок выпрыгнет наружу. А если повезет – и оба. На секунду Никите кажется: не удержится, в самом деле потянется к Дашиной груди.

Небрежным жестом Даша оправляет платье и смотрит на Никиту возмущенно и кокетливо.

Когда они вместе, Никите нравится воображать, что он молодой невоспитанный раздолбай, раз плюнуть – девушке за вырез залезть, за бедро ущипнуть, тискаться у всех на виду.

Дашина голова, еще недавно бритая в знак поддержки НБП, поросла коротким ежиком. Даша то и дело гладит нежную щетину на затылке, показывая Никите гладкую подмышку. Никита вспоминает запах пота и легкое покалывание на языке – от волос, которые, сколько ни брей, все равно отрастают. Ему кажется, он чувствует запах Дашиного дезодоранта. Когда они занимаются любовью, этот запах Даша снимает последним: после платья, белья, украшений он исчезает прямо перед оргазмом, когда Дашино тело эякулирует пóтом, ручейки разливаются по складкам плоти и где-то в глубине набухает триумфальный утробный вой.

Никита отводит глаза. За соседним столиком трое подростков чуть моложе Даши. Две девочки и мальчик. Никита совсем не понимает подростков, не может даже понять, как они одеты – модно? дорого? заурядно? Они дружат или у них роман? Не понимает даже, считаются ли девочки красивыми или нет. Они для меня – как пришельцы, думает Никита, и Даша тоже, но я люблю ее. Моя любовь преодолевает космическое пространство – как в финале «Аэлиты».

Подростки хихикают, словно прочитали его мысли. Может, в самом деле над ним смеются?

Даша обхватывает губами мундштук, Никита видит, как напрягаются ее губы, и сразу теплая волна поднимается от паха прямо к сердцу.

– Знаешь, – говорит он, – я вот подумал: когда я был… ну, в двадцать с небольшим, если я видел мужчину с молодой девушкой, я был уверен, что он эту девушку купил. За деньги или за протекцию, неважно. Я не верил тогда, что можно бескорыстно любить сорокалетних мужчин.

– Ну я же тебя люблю, – говорит Даша и втягивает дым. Дашино я тебя люблю всегда звучит трогательно-небрежно, будто она говорит: я люблю балканскую и кельтскую музыку, я люблю тебя, я люблю китайскую кухню, а иногда японскую, только не суши.

– За что? Я лысый, старый, немодный и некрасивый. Даже не очень богатый, если честно.

Даша освобождает мундштук из полных губ, выдыхает легкое облачко. Из-под вуали тумана, пахнущего арабским кварталом, доносится:

– Мама меня учила: только мудаки пристают к девушкам с такими вопросами.

– Я знаю, – говорит Никита. – Но я первый раз, ты оцени. И последний.

Облачко растворяется в воздухе, Даша приподнимает брови, слегка закусывает нижнюю губу и вздыхает: