же все того же самого староверства, как и той же все самой любви ко всему старому и недоброму, она еще и не брала усовершенствованные техникой аудитории. Как и со столами же, уходящими рядами в самый конец их и достающими почти самого потолка. Ей же было важно быть вблизи всех. И если не видеть каждого отдельно, то хотя бы и иметь возможность раз от разу проходить и обходить всех самой.

Все же стулья и столы в ее случае были из одного светло-коричневого дерева на серых же железных ножках и с настолько ровными и прямыми, без сучка и задоринки сидушками, что буквально и выравнивали пятую точку к концу пары-экзекуции. Под почти что и плоскостопие. Правда, и с другим все же окончанием — другой частью тела. Стены же самой аудитории все были пустыми. И не только же от картин и портретов. Будучи просто же покрашенными плотной бежевой краской по белым обоям с мелким коричневым орнаментом. «Чем и кому они не угодили в изначально виде?»: дебаты же велись до сих пор. Хотя бы и потому что и не перекрашивались, как и не переделывались же с ремонтом. Да его просто и не было. Пусть и очень давно. Но и так ведь давно, что уже даже и неправда. Вот же как первый прошел, так последним и весь вышел, остался таким и сойдет. Что, кстати, было и с потолком. Который вроде бы и по чистогану был побелен, но все равно же складывалось такое впечатление, что он, как и стены, что-то за своей чисто белой побелкой да таил. Например, тысяча и одну историю о попытках подсчитать все трещины, рыжие ржавые пятна и черные точки от протекшего сюда с крыши рубероида. Каким-то, не иначе чем и фантастическим, а даже и мистическим образом. Ведь и через все же до этого и второго этажи и прям ведь с шестого. Но и все же, в отличие от него, обернувшиеся провалом: то из-за отвлекшего в этот самый главный, важный и значимый в жизни да и для самой же жизни момент подсчета последней детали соседа или соседки по парте, то из-за прихода в аудиторию или ухода из нее кого-то, будь то и другой преподаватель, ректор, студент или студентка из однокурсников и однокурсниц, других курсов или кого-то из своих одногруппников и одногруппниц, то из-за своего же и преподавателя. Что было же, кстати, куда хуже всего, ведь и сначала следовало предупреждение, потом замечание, после выговор, ну а затем по накатанной, ниспадающей и вылетающей, что и из аудитории, что и в кабинет того же самого ректора за отсутствие на паре, но и при присутствии при этом в самой же аудитории и на самой же паре. И пусть даже и физически. Только — значение имело. Несправедливо, конечно. Но как и все в этой жизни. Как и сама жизнь. А что уж говорить и за место, где и все — для учителя? В данном же случае преподавателя. И подавно же. Само же и все достаточно светлое помещение озаряли светодиодные лампы холодного белого света в металлических плафонах. И только пол же, в свою очередь, не таил ничего, светя всем и вся темно-коричневыми досками под проткнутым до дыр ножками же все тех же столов и стульев бежевым линолеумом.

Но вот и что ни говори, а что выбор как подачи материала, что выбор и где аудитории были только на руку самой девушке. И по всем же фронтам. Ведь и писать она любила. Хотя здесь и в этом же конкретном разрезе это можно было сказать с большой натяжкой и с такими же кавычками. Но и все же. Ведь и еще больше того — она любила, и если же все еще продолжать говорить именно об этой паре, любит перекантовываться. Используя же все тех же сидящих впереди и себя как щит и стенку. Да и вовсе же спинку кровати. Перед которыми можно было сложить все имеющиеся учебники и тетрадки стопкой, либо же и только руки так же, положить на них свою прямо-таки и чугунную буйную голову и хорошенько вздремнуть. А там и вовсе же доспать и поспать. Опять-таки, не имея же и причины для обратного, как и тетради же по этому самому предмету. Которая ей и никак бы не помогла, имеясь. Ну разве что и подушку сделала бы побольше и потолще. А так: что писала бы она в ней и в каждой строке, что и в каждой клетке. Да и куда уж там — пачка листов, а и тем более ватман погоды бы ей не сделали. Не пригодились и не сгодились. Да и не в одном ведь экземпляре так точно. Ведь если уж и писать трактат и докторскую с диссертацией в одном, как они делали это здесь и всегда, то уж писать, писать и еще раз писать. Не отвлекаясь. Не перелистывая и не меняя. Но и не только же эта была главная причина, одна же только из главных, чтобы ничего не писать. Не только опять же и из-за количества, как и снова ведь из-за качества — нудного объяснения. Подчас и прямо-таки бубнежа себе же под нос. Не мотивировали же они и к чему-то большему, как и кроме же как сну. Ей же, как и всем же им, таким образом будто и детскую сказку на ночь читали. Правда еще и по статистике. И днем. И явно же не детскую. Но как и не взрослую. В том же самом понимании, в котором еще могло. А не уже и есть. Хотя и что же из этого еще и хуже, а что и лучше? И не перепутано ли все окончательно и по часовым поясам? Ведь точно же и не сказку — скорее и ужастик под названием: «Тяжела и неказиста жизнь студента-не-экономиста». Точно перепутано.

А ориентированность на студентов тем временем все больше, дальше и глубже летела в тартарары и к самым же что ни на есть чертям. Как и сама же их посещаемость всего этого кружка. А за активность на парах и вовсе речи же не шло. Хоть бы и десять-пятнадцать калек из человек, существ и их смесей набиралось — и то ведь ладно. Уже не просто так пришли: что сами они, что и преподаватель. Вот только и от которого же им и за это, казалось бы, и благое дело,