Сегодня мы думаем об индиго как о полуночно-синем цвете. Это цвет, которым окрашены мундиры военных моряков, или, возможно, цвет джинсов, которые первоначально (после того, как баварский иммигрант Леви Страусс изобрел их во время калифорнийской золотой лихорадки примерно в 1850 году) окрашивались во Франции индиго, выращенным в Вест-Индии[227]. Но, как мы также знаем по джинсам, цвет которых может варьироваться от бледно-голубого до почти черного, индиго может дать достаточное количество разных оттенков. В XVIII веке английские красильщики использовали множество наименований для классификации официальных оттенков индиго (от светлого до темного), например: молочно-голубой, жемчужно-голубой, бледно-голубой, плоский синий, средне-синий, небесно-голубой, королевский синий, зеленовато-синий (Whatchet), синий чулок, мазаринский синий, темно-синий и военно-морской синий, – и всего одно французское слово для обозначения вайды – пастель, предполагающую бледность[228]. Кто знает, какой оттенок индиго был перед глазами Ньютона, когда он решил дать новому цвету радуги это имя? Может быть, у него в комнате было жемчужно-голубое покрывало? Или его друг забыл на столе свой молочно-голубой носовой платок? Возможно, принимая решение, Ньютон просто подумал о каком-то из подобных предметов.

Сидя в мраморных залах библиотек, мыслители XIX века страстно спорили о том, почему у греков, похоже, не было слова для обозначения голубого цвета. Британский премьер-министр Гладстон даже предположил, что оно отсутствовало потому, что те были дальтониками, – поэтому вполне уместно, что именно англичанин включил в современную радугу не одну синюю полосу, а две.

Цвет восстания

В мае 1860 года, через сто шестнадцать лет после того, как урожай Элизы начал оказывать влияние на американскую экономику, человек по имени Плауден Уэстон выступил перед аудиторией, собравшейся в Индиго-холле в Джорджтауне, штат Южная Каролина. Это была скучная речь, которая продолжалась так долго, что его слушатели чуть было не задремали, – сто сорок один год спустя даже я сама на мгновение отключилась, углубившись в ее конспект[229], пока читала его в хорошо отапливаемой Нью-Йоркской публичной библиотеке. Момент интереса (для меня) возник, когда Уэстон заговорил о полной бесполезности Общества Индиго Виньяу, к членам которого он обращался. «Основавшие его замечательные люди, вероятно, думали, что бизнес, благодаря которому они приобрели свою собственность, значительно превысит по продолжительности то младенческое общество, которое они создали», – сказал он. Но что касается их внуков и правнуков, многие из которых присутствовали в аудитории, «ни один из них… даже не помнит, как выращивать индиго».

Аудитория мистера Уэстона в Южной Каролине не стала возражать. В самом деле, это наблюдение, вероятно, обеспечило его словам (редкий) призрак одобрительного смеха. Но всего через два месяца на другом конце света группа людей, которые были вынуждены вспомнить о выращивании индиго, организовала серию беспорядков. В начале XIX века индиго решительно вернулся в Индию. Англия потеряла Америку, а также большую часть Вест-Индии, но ее жители все еще нуждались в синей краске. Какая прекрасная идея, должно быть, подумал кто-то в Ост-Индской компании, вернуться в Индию, чтобы обеспечить основную часть потребностей английских красильщиков.

В индуистской Индии синий цвет часто считается счастливым цветом Кришны – бога, который танцует по всему миру, любя и веселясь. А на острове Ява[230], куда индуизм пришел примерно в IV веке н. э. (и до XIII века не уступал исламу), вы все еще сможете опознать благородного персонажа в театре теней, если у него будет черное или синее лицо; поэтому особенно ироничным является тот факт, что история индиго за последние четыреста лет не была ни благородной, ни счастливой для тех, кто был вынужден принимать в ней участие.

В 1854 году Индию посетил молодой художник по имени Коулсуорти Грант. Перед отъездом он пообещал сестре, что станет регулярно писать ей, – и пять лет спустя его письма были опубликованы вместе со ста шестьюдесятью гравюрами под общим названием «Сельская жизнь Бенгалии»[231]. Я прочитала эти письма в Национальной библиотеке в Калькутте, где под потолком крутились вентиляторы, едва не переворачивая для меня страницы. Сегодня письма Коулсуорти Гранта – важные документы, описывающие жизнь на плантации индиго, хотя я не могу не догадываться, что сестры Грант наверняка были разочарованы множеством страниц, наполненных технической информацией и почти лишенных сплетен о колониях.

Грант надолго (возможно, слишком надолго, по мнению хозяев) задержался в Малнате в доме плантатора по имени Джеймс Форлонг. Его хозяин – так Грант называл его в письмах к сестрам – обычно вставал в четыре, а утро проводил, совершая верховую прогулку вокруг поместья, обычно проезжая миль двадцать или даже больше. Он заранее сообщал слугам, где собирается завтракать, и Грант был очень впечатлен, увидев, что, когда Форлонг приезжал в выбранное место, тосты и чай были горячими, и все было подготовлено для хозяина, – а ведь слуги «шли туда пешком в полной темноте». Грант с большим волнением отметил оживление вокруг фабрики, когда пришло время собирать и обрабатывать индиго. Фермеры приносили индиго на проверку человеку, «который железной цепью длиной ровно в шесть футов измеряет обхват пучка растений. Этот обхват называется связкой». Такая система оставляла много возможностей для злоупотреблений – если измеритель туго будет затягивать цепь, фермер получит меньше денег, – так что случалось немало ссор и взяток.

В каждый чан площадью около семи квадратных метров и глубиной около метра помещалось около ста связок, а затем закачивалась чистая речная вода. «Должна была вытекать жидкость тусклого, а иногда и яркого оранжевого цвета, которая поначалу пахла отвратительно, – писал Грант сестрам с присущим художнику чувством цвета. – Когда жидкость растекается по полу, оранжевый цвет сменяется ярким зеленым, покрытым красивым лимонным кремом или пеной»[232]. Затем листья и ветви удалялись (их высушивали и использовали как удобрение или топливо), после чего начиналась настоящая работа: десять человек, вооруженные большими плоскими бамбуковыми веслами, прыгали в чан, погружаясь в массу по бедра.