Мне предстояла моя собственная, менее энергичная экспедиция в поисках индиго. Не мог бы доктор Санджаппа сказать, где в его саду можно найти индиго? «Здесь его нет, – сказал он, – и это довольно печально». Мы оба подумали, что печально и удивительно исчезновение культивируемого индиго с его родной земли. И тут доктор Санджаппа кое-что вспомнил. «А на самом деле, может быть, одно растение есть, я видел его несколько месяцев назад, дикий вид». Я попросила указать место на карте, которую доктор мне дал, – примерно в двух километрах от офиса, – а потом снова открыла старую книгу с картинками, чтобы освежить в памяти узор листьев и цветов tinctoria, опасаясь спутать еще не найденный мной индиго с другими растениями. Доктор Санджаппа принял решение. «Ты ни за что не найдешь его сама, – сказал он. – Я вызову машину». Когда мы вышли на улицу, я поняла, что он хромает. «Что с вашей ногой?» – спросила я. «О, это всего лишь полиомиелит, мне тогда было шесть месяцев», – сказал он. И в этот момент я поняла всю грандиозность экспедиций, о которых он рассказывал. Каждое утро подниматься на километр вверх в Гималаях, неся груз снаряжения для сбора образцов, – это подвиг для любого, но для доктора Санджаппы его поиски индиго были настоящим героизмом.

Наша экспедиция состояла из двух водителей и трех охранников, вооруженных лати – традиционными индийскими полицейскими палками, – которые запрыгнули на заднее сиденье машины. «Надеюсь, индиго все еще там», – сказал доктор Санджаппа, когда мы остановились в малоперспективной части лесного массива. «Да, да», – взволнованно воскликнул он еще до того, как мы вылезли из машины. Там рос Indigofera tinctoria, возможный потомок семян, как мне нравится думать, тех растений, которые в свое время оберегал Роксбург. Доктор Санджаппа был совершенно прав: я никогда не смогла бы найти его самостоятельно.

Однажды я брала интервью у швейцарского дирижера Шарля Дютуа, который в 1960-х годах был студентом и еще только начинал свой творческий путь. Ему довелось переворачивать страницы нот для Игоря Стравинского на концерте в Нью-Йорке. «Каким был этот великий композитор?» – поинтересовалась я. «Низеньким, – к моему удивлению, ответил Дютуа. – Я ожидал, что значимость этого человека в музыкальном мире найдет отражение в его физическом облике. Но этого не было», – сказал он, все еще ощущая разочарование, хотя уже прошло много лет. То же самое произошло при моей встрече с этим конкретным растением индиго: очень маленькое. Менее восьмидесяти сантиметров в высоту, оно совершенно терялось посреди буйной растительности Индийского ботанического сада[239]. У него были крошечные нежные круглые листья и еще более мелкие, дерзкие розовые цветки длиной всего в миллиметр или два. Но самым печальным было то, что его душила сорная трава. Когда я упомянула об этом, трое охранников превратились в садовников: они бросились на помощь маленькому растению и очистили его от медленно убивающих его лиан.

Да, это было не великое дерево индиго моей детской мечты, а нечто гораздо более уязвимое, и мне нравится думать, что оно все еще растет там, храбро борясь с сорняками, – крошечное наследие истории Бенгалии[240].

Рассказ о том, как был обнаружен современный фиолетовый краситель, стал легендой в истории химии: Лондон, весенний вечер, подросток, собирающий вещи после дня, проведенного в поисках простого лекарства от смертельной болезни, случайная капля в лабораторном тазу – и внезапно цвет мира изменился. Менее известен тот факт, что эта история также положила начало цепочке событий, которые привели к повторному открытию двух давно забытых древних красок, которыми были окрашены сексуальные паруса Клеопатры и Храм Соломона.

В 1856 году Генри Перкину было восемнадцать, он был вундеркиндом и учился в Королевском химическом колледже. Вместе со своими братьями по учебе он искал синтетическую альтернативу хинину – лекарству от малярии, – который тогда выделяли из коры южноамериканского дерева. Его преподаватель заметил, что некоторые вещества, являвшиеся отходами газового освещения, очень похожи на хинин, и убедил своих учеников попытаться выяснить, как добавить водород и кислород в каменноугольную смолу. Это открытие должно было принести состояние.

Перкин любил химию и устроил себе лабораторию на верхнем этаже родительского дома в Ист-энде. Именно там, отмывая однажды вечером стеклянные емкости, он заметил черный осадок. Как через много лет он объяснял американскому репортеру, он уже собирался выбросить осадок, но остановился, подумав: «Это может быть интересно». «В результате этого решения получилась удивительно красивая краска, – сказал Перкин журналисту. – А остальное вы знаете»[241].

Раньше я жила буквально в пятидесяти метрах от того места, где вырос Перкин, недалеко от бассейна Шедуэлл в Докленде, и помню, как однажды заметила синюю историческую табличку на стене жилого комплекса. Там было написано, что именно здесь в марте 1856 года в домашней лаборатории был изобретен «первый анилиновый краситель». Я пошла домой и поискала в словаре слово «анилин». Как я вспомнила уже во время поисков, связанных с индиго, это слово было производным от санскритского «ниль», обозначающего конкретную краску, – и я представила такой же синий цвет, как на табличке. И лишь много лет спустя я узнала, что Перкин случайно изобрел лиловую краску.

Правда, поначалу он не назвал его «лиловой»: первоначальная новая краска именовалась «тирский пурпур». Для Перкина это было почти легендарным названием, которое он помнил со времен изучения латыни. Он знал, что это древняя краска, которой давным-давно окрашивали одежду исключительно для мужчин, и он выбрал название, создающее ощущение роскоши и элитарности – без сомнения, для того, чтобы побудить покупателей расстаться с большим количеством денег, чем они хотели бы потратить. Только позже, осознав, что научные исторические ссылки не всегда являются способом привлечь покупателей в области высокой моды, он переименовал краску в честь красивого французского цветка[242].