Я получил должность профессора университета. Мой пост заставляет меня проживать на севере страны. Убежден, вы найдете это решение благоразумным, поскольку подобный расклад значительно уменьшит возможность неловких и, признаться, не самых приятных неожиданных столкновений.

В этом пакете вы найдете еще одно письмо, которое касается информации, которую, как мне кажется, вам следует знать. Вы наверняка помните, что я не раз предпринимал попытки сообщить вам об этих фактах до вашего отъезда в Лондон. Поскольку преуспеть в этом мне не удалось, я воспользуюсь возможностью теперь, чтобы описать их для вас».

Линдсей скомкал письмо в руке. Ярость бурлила в крови, и он, отборно выругавшись, сорвался с дивана. Наклонившись, чтобы поднять с пола другое, свернутое письмо, которое Миддлтон вложил в свое сухое послание, Линдсей прошел мимо испускавшей соблазнительный пар минеральной ванны и направился к тканевой перегородке, за которой скрывался другой диван. Там его ждал серебряный поднос. Точно так же, как и лакированная коробочка с опиумом.

Бросив еще не прочитанное послание Миддлтона на диван, Линдсей сдвинул крышку с коробки и перерыл ее содержимое в поиске привезенных из Константинополя маслянистых комочков, которые принесли бы ему утешение. Обнаружив желтую маковую коробочку, он разломил ее на две части и извлек черные, похожие на семена кусочки. Линдсей уставился на эти кусочки, лежавшие на ладони, ненавидя их – нуждаясь в них.

Черт побери, неужели это было то, что ему действительно нужно?

По правде говоря, теперь это стало всем, о чем он мог думать. Линдсей боялся, что опиум отныне был единственной вещью, которую он хотел, – возможно, даже больше, чем Анаис.

Подняв глаза от опиумной коробочки, он отыскал взглядом инкрустированную перламутром и нефритом трубку, лежавшую на подносе. Будет ли опиума достаточно, чтобы заполнить пустое место в душе Линдсея, оставленное Анаис?

Он задумчиво рассматривал письмо, борясь с желанием прочитать его – или все-таки выкурить целую коробочку и погрузиться в сон на несколько дней, чтобы потом пробудиться, не помня ничего из событий последних недель.

Как же ему поступить: прочитать письмо и причинить себе еще больше боли или отключиться от мира и не чувствовать вообще ничего?

«Отгородись ото всего!» – кричал разум Линдсея. Он потянулся к трубке, чтобы погрузиться в забвение, руки затряслись, завозились с опиумом, но отнюдь не желание поскорее забыться делало его таким неловким. Это был страх. Линдсей знал, что творил. Он тащился по пути саморазрушения, шел, подобно своему отцу, этой темной и грязной дорожкой. Шаг за шагом, он следовал по стопам отца, не отставая, все больше погружаясь в порок. Топя эмоции в субстанции, которая помогала проваливаться в спасительное бесчувствие.

Пальцы задрожали, не сумев удержать спичку, и Линдсей обжег кончик пальца прежде, чем сумел осветить фитиль, нагревавший горелку. Отмахнувшись ото всех своих мыслей и чувств, Линдсей положил опиум на иглу и принялся нагревать до тех пор, пока тот не начал пузыриться. Добившись нужной степени мягкости, он снял комочек с иглы и перекатывал между пальцами до тех пор, пока консистенция не стала идеальной.

Было время, когда это действо казалось ему ритуалом. Игрой обольщения. Он думал, что это забавно. Считал это невинной шалостью. Сном на облаке чувственности. Теперь это превратилось в потребность. Не было никакой красоты в ощущении опиума, нагревающегося между пальцами. Никакого соблазнительного предвкушения в ожидании первого прилива удовольствия, обжигающего кровь. Отныне существовало лишь нетерпение. Гнев. Линдсей не мог дождаться, когда ощутит вкус опиума. Горел желанием заставить наркотик действовать.

Наконец первые несколько дымных завитков начали подниматься от медной горелки к трубке. Линдсей поспешил сорвать с шеи платок и дернул пуговицы на рубашке. Откинувшись назад, он потянулся к трубке и поднес ее ко рту, ощущая теплоту пара на щеках. Сделав глубокую затяжку, он вдохнул дым, заполняя парами опиума легкие до тех пор, пока не почувствовал, что они вот-вот лопнут. С медленным выдохом Линдсей выпустил минимум дыма, наблюдая, как тот поднимается к потолку его шатра в логове удовольствий.

Взгляд Линдсея наткнулся на послание Роберта Миддлтона, заставив задуматься: о чем же мог поведать ему доктор? Определенно, ни о чем важном, что могло было бы исправить последствия событий прошедших недель.

Сделав еще две затяжки, Линдсей выпрямился и потянулся к письму. С нарастающим эффектом от опиума он мог найти в себе силы, чтобы прочитать послание.

Сломав печать, он развернул бумагу и стал разбирать торопливый почерк Роберта Миддлтона.

«Она мучительно переживала схватки весь день, в одиночку, и рядом не было никого, кто помог бы ей или предложил поддержку. И это – первое, в чем я раскаиваюсь».

Сердце Линдсея упало. Еще одна ложь. Анаис сказала, что родовые муки не были чрезмерно долгими. Что Броутон был с ней, заботился о ней. Почему она солгала? Почему решила преподнести эту историю именно так, чтобы Линдсею было легче? Неужели считает его таким уж слабым и уязвимым? Боже, он что, в самом деле настолько слаб?

Линдсей взглянул на горелку и опиум. Он сказал матери, что попытается вернуть себя самого, и все же был здесь, снова курил трубку – потому что не мог справиться с собственными эмоциями, с этой болью, занозой сидевшей внутри. Да, Линдсей был слаб – и не мог больше отрицать это.

«Мой брат прибыл в тот маленький коттедж, чтобы навестить Анаис, и обнаружил ее на последнем этапе схваток. Он помчался обратно в дом, чтобы привезти меня, и, когда мы добрались до коттеджа, стало очевидно: роды вот-вот начнутся. Производя на свет вашу дочь, Анаис держалась бесстрашно, не издала ни единого звука, и я не мог не ощущать благоговейный трепет перед ее спокойствием и самообладанием.

Все шло исключительно хорошо до того момента, когда послед не смог отделиться от стенок матки. Именно тогда началось кровотечение, яркое и обильное. Было так много крови – намного больше, чем я видел за всю свою жизнь! Я начал паниковать – и потратил впустую немало ценного времени, метался в страхе, тогда как должен был использовать все свои профессиональные навыки и знания, все, чему меня учили. И это – второе, в чем я раскаиваюсь. В свою защиту скажу, что никогда еще не сталкивался с такими осложнениями при родах, как те, которые постигли Анаис. Так много крови – потоком текущей крови! Это обескуражило меня, заставило почувствовать себя беспомощным».

Губы Линдсея обхватили трубку, и он вдохнул дым снова, потом еще раз… Он курил до тех пор, пока кровавые мальчики не замелькали перед глазами. Утолив острое желание вдохнуть опиум и придя в подобие согласия с самим собой, Линдсей опять погрузился в чтение.

«После моих усиленных попыток отделить послед вручную стало очевидно, что Анаис потеряла слишком много крови – боюсь, все ее тело кровоточило так, что вокруг меня натекали красные лужицы. В ушах все еще стоит стук ее крови, которая струилась по бокам кровати, капала на деревянные половицы.