Понятное дело, Мария Терезия не доверяет ему, поскольку презренный пасквиль здесь не самая важная вещь, а самая важная вещь герцог Этьен Франсуа де Шуазель и новое направление всей австрийской внешней политики:

– Однако же, мсье, какая была вам необходимость меня ваше имя?

В ответ Пьер Огюстен разражается целой филиппикой:

– Мадам, меня, к сожалению, под моим собственным именем слишком хорошо знает Европа, просвещенная Европа, я имею в виду, поскольку записки, которые я напечатал при последнем деле в свою защиту, воспламенили умы в мою пользу. Теперь, к моему изумлению, всюду, где я появляюсь под именем Бомарше, я возбуждаю такой дружеский или сочувственный или хотя бы просто любопытствующий к себе интерес, что от визитов и приглашений отбоя у меня нет, меня окружают со всех сторон, и я лишаюсь свободы действовать тайно, что, согласитесь, необходимо при столь деликатнейшем поручении. Вот почему я умолял короля дозволить мне путешествовать под именем де Ронака, на которое и был выдан мне паспорт.

Видимо, Мария Терезия, хитрейшая из дипломатов, делает вид, что эти доводы представляются ей убедительными. Тут же принимается она читать скандальный пасквиль Аткинсона, ставшего Анжелуччи, причем в своем позднейшем докладе Пьер Огюстен как бы между прочим роняет:

«Её величество благоволила войти со мной в обсуждение самых интимных подробностей, связанных с этим делом. Она также благоволила выслушать мои пространные объяснения. Я оставался с ней более трех с половиной часов и несколько раз самым настоятельным образом умолял её послать, не теряя времени, кого-нибудь в Нюрнберг…»

На его предложение её величество отвечает, выказывая необходимую трезвость ума:

– Разве этот человек осмелится там показаться, зная, что вы сами направлялись туда?

Он всё же настаивает, несколько увлекаясь, но самым убедительным образом, точно между ними уже обсуждаются иные возможности воздействия на слабую волю Людовика, которые делают публикацию пасквиля не нужной и более чем не уместной:

– Мадам, чтобы побудить его направиться именно туда, я его обманул, я сообщил, что без промедления поворачиваю обратно и возвращаюсь во Францию. Впрочем, может быть, он там, а может быть, там его нет. В первом случае, препроводив его во Францию, ваше величество окажет существенную услугу королеве, во втором его розыски, на худой конец, окажутся безрезультатными, как и операция, которую я умоляю ваше величество провести тайно. С этой целью прикажите обыскивать в течение некоторого времени все типографии Нюрнберга, чтобы удостовериться, не завелась ли там эта мерзость. В других местах я уже принял меры предосторожности, за Англию и Голландию я отвечаю.

Тут они не приходят к согласию. Мария Терезия, оставив у себя на один день злополучный и действительно довольно опасный пасквиль, предлагает ему, как он выражается, «с неизъяснимым благорасположением»:

– Ступайте, лягте в постель, и пусть вам поскорее пустят кровь. Не должно забывать ни здесь, ни во Франции, какое рвение вы при сем случае показали, чтобы услужить вашим государям.

Далее события развиваются самым неожиданным образом, вполне в духе вероломного характера старой императрицы. Пьер Огюстен возвращается в Вену, разгоряченный и содержанием, и доверительным тоном беседы. Возвращение Шуазеля в политику представляется ему делом решенным. Разнообразные комбинации вспыхивают и стремительно ткутся в его голове одна за другой. Он набрасывает на бумагу, что у него стало привычкой, уйму соображений, которые представляются ему существенными в тех переговорах о положении королевской четы, Франции, Австрии и Европы, которые он вчерне уже изложил во время беседы, и просит передать свои бумаги Марии Терезии.

Однако её отношение к нежданному визитеру внезапно резко меняется. Он не получает от нее никакого ответа. Ему не возвращают пасквиль, несмотря на то, что её величество дала ему слово возвратить документ на другой день. Поздним вечером, в девять часов, вместо пасквиля в его комнату вваливается с примкнутыми штыками наряд гренадеров и два офицера с обнаженными саблями, что говорит о страшном испуге, которые переживает Мария Терезия, слишком уж много солдат для одного больного, безоружного человека. Один из офицеров вручает Пьеру Огюстену записку графа Сейлерна, в которой ему предлагается не сопротивляться аресту, точно он один, да ещё с подвязанной рукой, способен справиться с этой оравой вооруженных людей, причем граф заверяет непостижимого пленника, что причины ареста очень скоро растолкует ему в устной беседе. Может быть, не совсем уверенный в том, что этот опасный мошенник умеет читать, офицер повторяет:

– Не вздумайте сопротивляться.

Ну, тут Пьер Огюстен произносит одну из своих возвышенных фраз, к которым в иные минуты он очень и очень наклонен:

– Мсье, иногда я сопротивляюсь грабителям, но императорам – никогда!

Вероятно, он складывает руки крестом и с видом философа отдается новому повороту своей игривой судьбы. Судьба в самом деле смеется над ним. У него на глазах офицер, затянутый в белый австрийский мундир, опечатывает его бумаги, как будто его обвиняют в государственном преступлении. Он просит разрешения написать коротенькую записочку любезной императрице. Ему грубо отказывают и последовательно отбирают все его вещи, в том числе ножницы для ногтей, перочинный нож и для чего-то парик. Завершив нелепую процедуру изъятия, офицеры удаляются на прямых ногах, чем ужасно гордится австрийская армия. Гренадеры всего-навсего в количестве восьми человек остаются и пребывают в его комнате тридцать один день, или, как он подсчитал, сорок четыре тысячи шестьсот сорок минут, философски заметив, когда обозрел этот немалый итог: «Ибо если для людей счастливых часы бегут быстро и один час неприметно сменяет другой, то несчастные дробят время своих страданий на минуты и секунды и при этом находят, что в отдельности каждая из них слишком длинна». Он утверждает, что все эти бесконечные дни один из гренадеров не спускал с него глаз.

Разумеется, он не способен терпеть заточение сложа руки. Он требует даже не справедливости, даже не уважения к его миссии, важность которой подтверждается подписью короля, но хотя бы благоразумия. Он требует пера и бумаги, чтобы разъяснить её величеству, какую ужасную ошибку она совершает. Заодно он пытается известить Сартина об ещё одном нелепом происшествии, приключившемся с ним, пока Сартин остается префектом парижской полиции и соучастником в этой интриге, ведь эта внешне малопочтенная личность обладает громадной властью столько же за пределами Франции, сколько и в пределах её.

Он получает отказ. Он угадывает, что нелепая история с Аткинсоном, так странном превратившимся в Анжелуччи, бросает на него тень недоверия, если не обвинение в том, что он сам тертый мошенник, клеветник и ещё черт знает кто. Если так, он требует, чтобы его связанным посадили в карету и отправили к французской границе, хорошо понимая, что на той стороне французской границы его передадут в руки всё того же Сартина. Он убеждает: если он мошенник, что во Франции понесет наказание, которое заслужил, посягнув на честь и доверие своего короля, если же он действительно Пьер Огюстен Карон де Бомарше и облечен доверием короля, то во Франции в этом разберутся скорее, чем в Австрии. Для чего же его держать под замком?