– Это не в моих руках. Сейчас не в моих. Решать будет дед. Он может быть милосерден, а может и не быть.

– Зачем тебе рассказывать ему?

– Он знает, что у меня внутри. Мы с ним… мы как будто едины. Поэтому я знаю, что он меня не обманет.

Вскоре наступит ночь; в крыле погасят свет, и придут тени.

– Значит, мне просто надо ждать? – сказал Клив.

Билли кивнул:

– Я призову его, и тогда посмотрим.

«Призову?» – подумал Клив. Значит, старика нужно было каждую ночь вызывать с места упокоения? Не за этим ли он заставал Билли, когда тот стоял посреди камеры, закрыв глаза и обратив лицо к окну? Если это так, то, может, получится не позволить парню воззвать к мертвецу.

Пока дело шло к ночи, Клив лежал на койке и обдумывал варианты действий. Что лучше – подождать и увидеть, какое решение примет Тэйт, или попытаться перехватить контроль над ситуацией и не допустить прихода старика? Если он это сделает, пути назад не будет; не будет места для оправданий или извинений: на его агрессию, несомненно, ответят агрессией. Если он не сможет помешать мальчишке, ему настанет конец.

Свет погас. Обитатели камер на пяти этажах крыла B, должно быть, сейчас уткнулись лицами в подушки. Кто-то, возможно, лежал, планируя карьеру в будущем, когда закончится эта небольшая заминка в его профессиональной жизни; другие нежились в объятиях невидимых любовниц. Клив прислушивался к звукам камеры: дребезжащему току воды в трубах, частому дыханию с нижней койки. Иногда ему казалось, что он прожил вторую жизнь на этой несвежей подушке, затерявшийся в темноте.

Дыхание внизу вскоре почти затихло; не было и звуков движения. Возможно, Билли ждал, пока Клив заснет, прежде чем что-то сделать. Если это так, мальчишка ждет зря. Он не закроет глаза и не позволит этим двоим прикончить его во сне. Он не свинья, чтобы покорно отправиться под нож.

Двигаясь как можно тише, чтобы не вызвать подозрений, Клив расстегнул ремень и вытащил его из штанов. Лучше было бы разорвать на путы простыню и наволочку, но невозможно было сделать это и не привлечь внимания Билли. Он ждал, сжимая ремень и притворяясь спящим.

Сегодня он был рад, что шум в крыле не дает ему задремать, потому что прошло целых два часа, прежде чем Билли встал с койки, два часа, в течение которых – несмотря на ужас перед тем, что может случиться, если он заснет, – веки Клива предали его раза три или четыре. Но других обитателей этажа в тот день одолевали слезы; смерть Ловелла и Нэйлера вогнала в панику даже самых крепких бандитов. Крики – и ответные возгласы разбуженных – пронизывали ночь. Несмотря на усталость, Клив не поддался сну.

Когда Билли наконец поднялся с нижней койки, было уже далеко за полночь и этаж почти затих. Клив слышал дыхание мальчишки: оно перестало быть ровным, даже срывалось. Он, чуть приоткрыв глаза, наблюдал за тем, как Билли подошел к своему привычному месту перед окном. Не было сомнений, что он готовится призвать деда.

Как только Билли закрыл глаза, Клив сел, отбросил одеяло и соскользнул с койки. Мальчишка не успел среагировать. Прежде чем до него дошло, что происходит, Клив пересек камеру и прижал его к стене, закрыв ладонью рот Билли.

– Вот уж нет, – прорычал Клив. – Я не собираюсь кончать как Ловелл.

Билли сопротивлялся, но Клив намного превосходил его силой.

– Сегодня ночью он не придет. – Клив смотрел в вытаращенные глаза мальчишки. – Потому что ты его не позовешь.

Билли забился яростнее, пытаясь высвободиться, и вонзил зубы в ладонь Клива. Тот инстинктивно отдернул руку, и парень в два шага очутился у окна и потянулся к нему. В глотке – странная полупесня; на лице – внезапные и необъяснимые слезы. Клив оттащил его прочь.

– Заткни пасть! – рявкнул он. Но мальчишка продолжал издавать этот звук. Клив ударил его по лицу, открытой ладонью, но сильно.

– Заткнись! – сказал он. Билли все равно не останавливался: теперь музыка приобрела новый ритм. Клив ударил его еще раз, и еще. Но побои не заставили Билли умолкнуть. В воздухе камеры слышался шепот перемен, баланс света и тьмы смещался. Тени приходили в движение.

Клива охватила паника. Он без предупреждения сложил кулак и с силой ударил мальчишку в живот. Когда Билли согнулся, в челюсть ему прилетел апперкот. Удар откинул голову парня к стене, затылок врезался в кирпичи. Ноги Билли подогнулись, и он рухнул. «Одной левой», – подумал когда-то Клив, и оказался прав. Два хороших удара – и парень вырубился.

Клив оглядел камеру. Движение теней остановилось, но они подрагивали, как гончие, ожидающие, что их спустят с поводка. С лихорадочно бьющимся сердцем он отнес Билли обратно на койку и уложил. Не было похоже, что он приходит в себя; мальчишка безвольно лежал на матрасе, пока Клив разрывал его простыню и сооружал кляп, засунув скомканную ткань в рот парня, чтобы у того не получилось издать ни звука. Потом он привязал Билли к койке, взяв оба ремня, и свой, и его, а вдобавок к ним – самодельными веревками из разорванных простыней. Вся эта работа заняла несколько минут. Когда Клив связывал ноги мальчишки, Билли начал шевелиться. Его полные непонимания глаза распахнулись. Потом, осознав свое положение, он начал мотать головой из стороны в сторону; но мало что мог сделать, чтобы выразить свой протест.

– Нет, Билли, – прошептал Клив, набросив на связанное тело одеяло, чтобы скрыть его от надзирателей, если тем вздумается заглянуть в смотровое окошко до прихода утра, – сегодня ночью ты его не позовешь. Все, что я говорил, – правда, парень. Он хочет обратно и использует тебя, чтобы сбежать.

Клив обхватил голову Билли, прижал пальцы к его щекам.

– Он тебе не друг. Я – твой друг. Всегда им был.

Билли попытался стряхнуть хватку Клива и не смог.

– Не трать силы, – посоветовал Клив. – Ночь будет долгая.

Он оставил мальчишку на койке, подошел к противоположной стене и скользнул по ней, усевшись на корточки. Он не уснет до зари, а потом, когда можно будет подумать при свете, решит, каким будет следующий шаг. Пока же он был доволен, что его нехитрая тактика сработала.

Мальчишка бросил попытки бороться. Он явно понял: узлы затянуты слишком умело, чтобы их можно было ослабить. На камеру снизошло подобие покоя: Клив сидел в пятне света, падавшего через окно, Билли лежал во мраке нижней койки, размеренно дыша через нос. Клив бросил взгляд на часы. Двенадцать пятьдесят четыре. Сколько еще до утра? Он не знал. Часов пять, не меньше. Он запрокинул голову и уставился на свет.

Тот загипнотизировал его. Минуты шли медленно, но неостановимо, а свет не менялся. Иногда по этажу проходил надзиратель, и Билли, услышав шаги, снова начинал дергаться. Но никто не заглядывал в камеру. Оба заключенных остались наедине со своими мыслями: Клив гадал, настанет ли время, когда он будет свободен от теней за своей спиной, а Билли обдумывал те мысли, что приходят в голову связанным чудовищам. А ночные минуты все шли, минуты, проходившие сквозь разум вереницей, словно послушные школьницы, и, когда их насчитывалось шестьдесят, эта сумма именовалась часом. И рассвет становился ближе на этот час, не так ли? Но ближе становилась и смерть, и, возможно, конец света: та торжественная Последняя Труба, о которой с таким удовольствием говорил Епископ, когда мертвецы восстанут из-под газона на улице, свежие, как вчерашний хлеб, и отправятся на встречу со своим Создателем. И, сидя там, у стены, слушая вдохи и выдохи Билли и глядя на свет в стекле и за стеклом, Клив понял, что даже если он выберется из этой ловушки, передышка будет временной; что эта долгая ночь – ее минуты, ее часы – лишь преддверие еще более долгого ожидания. Тогда он почти отчаялся, почувствовал, как душа соскальзывает в яму, выбраться из которой, казалось, невозможно. Вот каким был реальный мир; Клив заплакал. Ни радости, ни света, ни перспективы; только ожидание в неведении, без надежды, даже без страха, потому что страх настигает лишь тех, у кого есть мечты, которые можно утратить. Яма была глубокой и мрачной. Он выглянул из нее на свет, льющийся в окно, и мысли замкнулись в порочный круг. Он забыл о койке и о мальчишке, который на ней лежал. Он забыл о затекающих ногах. Он мог бы со временем забыть даже о такой простой вещи, как необходимость дышать, если бы не запах мочи, выдернувший его из этой фуги.