Клива выпустили из Пентонвиля тремя неделями позже, после особого обращения в комиссию по условно-досрочному освобождению; он отсидел лишь две трети своего срока. Спустя полгода вернулся к единственной профессии, которую знал. Все его надежды на освобождение от снов оказались недолговечными. То место так и осталось с ним: оно было не таким ярким и перемещаться по нему было не так просто теперь, когда Билли – чей разум открыл эту дверь – умер, но оставалось источником сильнейшего страха, постоянное присутствие которого изматывало Клива.

Иногда сны практически сходили на нет, только чтобы вернуться с ужасающей силой. Кливу потребовалось несколько месяцев, прежде чем он начал видеть систему в этом непостоянстве. Это люди притягивали к нему сны. Если он общался с кем-то, размышлявшим об убийстве, город возвращался. А такие люди встречались нередко. Все более чувствительный к убийственным наклонностям в окружающих, Клив обнаружил, что не может выходить на улицу. Они были повсюду, эти убийцы в зародыше: люди в нарядной одежде и с жизнерадостными лицами ходили по тротуарам и на ходу представляли, как умирают их начальники, супруги, звезды мыльных опер и неумелые портные. У всего мира на уме были убийства, и Клив больше не мог выносить его мысли.

Только героин помогал хоть как-то освободиться от этого бремени. Он никогда особенно не увлекался уколами в вену, но вскоре они стали для него всем. Однако это была дорогая зависимость, такая, которую его непрерывно сужающийся круг деловых контактов вряд ли мог профинансировать. Потом человек по фамилии Гримм – такой же наркоман, который так отчаянно пытался избегнуть реальности, что способен был упороться прокисшим молоком, – намекнул, что Клив может провернуть кое-какую работенку, за которую получит плату, соразмерную его аппетитам. Клив решил, что это разумная идея. Была назначена встреча, было сделано предложение. Плата за работенку оказалась так высока, что нуждающийся в деньгах человек отказаться просто не мог. Конечно же, пришлось убивать.

«Здесь не бывает гостей, только будущие жители». Кто-то когда-то сказал об этом Кливу – хотя вспомнить, кто именно, уже не получалось, – а он верил в пророчества. Если он и не убьет сейчас, то все равно это лишь дело времени.

Но хотя детали совершенного им убийства были до ужаса знакомы Кливу, он не был готов к тому, что придется бежать с места преступления и нестись по мостовой и асфальту босым. Когда полицейские загнали Клива в угол и застрелили, его ноги уже кровоточили и были готовы наконец ступить на улицы города – в точности как в сновидениях.

Комната, в которой он совершил убийство, ждала Клива, и он прожил в ней, пряча лицо от тех, кто появлялся на улице, несколько месяцев. (Он предполагал, что время в городе не стоит на месте, потому что у него росла борода; однако сон приходил редко, а день не наступал вовсе.) Позже, однако, он бросил вызов бабочкам и холодному ветру и отправился на окраину города, туда, где дома редели и вступала во власть пустыня. Клив не хотел смотреть на дюны, он слушал голоса, которые не умолкали, становясь то громче, то тише, похожие на визги шакалов или детей.

Он просидел там долго, и ветер, сговорившись с песками, пытался похоронить его. Но Клив не был разочарован плодами своих бдений. Потому что настал день (или год), когда из города пришел мужчина, обронил пистолет на песок и ушел в пустыню, где, спустя какое-то время, с ним встретились хозяева голосов, хромые и дикие, танцующие на своих костылях. Они, смеясь, окружили его. Он, смеясь, пошел вместе с ними. И, хотя расстояние и ветер не давали разглядеть все в деталях, Клив был уверен, что один из предстоятелей подхватил мужчину и усадил себе на спину мальчиком, а потом другой взял его на руки уже младенцем и наконец раздался еле слышный, на самой грани восприятия, крик, когда человек заплакал, рождаясь заново. Клив ушел оттуда довольный, наконец узнав, откуда в мире появился грех – и он сам.

Утренний выпуск газеты был первым, что попалось ей в руки, и Элейн, пока сидела в больничной приемной, проштудировала его от корки до корки. Животное, которое считали пантерой – и которое два месяца наводило страх на всю округу Эппинг-Фореста, – застрелили и обнаружили, что это одичавшая собака. В Судане археологи откопали фрагменты костей, которые, по их мнению, могли привести к полному пересмотру взглядов на происхождение человека. Молодую женщину, которая когда-то танцевала с дальним отпрыском королевской семьи, нашли убитой неподалеку от Клэпема; пропал яхтсмен, вышедший в одиночное кругосветное плавание; разбились возникшие было надежды на разработку лекарства от обычной простуды. И о событиях мирового значения, и о всяких пустяках Элейн читала с одинаковым усердием – все что угодно, лишь бы не думать о предстоящем осмотре, – но сегодняшние новости казались очень похожими на вчерашние, лишь имена были другими.

Доктор Сеннет сообщил ей, что она успешно идет на поправку как изнутри, так и снаружи, и вполне готова вернуться к своим обязанностям, если чувствует, что психологическое состояние ей позволяет. В первую неделю нового года ей следует прийти на последний осмотр, сказал он ей. Когда Элейн уходила, врач отмывал после нее руки.

После того как она столько времени провела, сидя в ожидании, мысль идти прямо на автобусную остановку не вдохновляла. Элейн решила пройтись пешком. Такая разминка пойдет ей на пользу, а декабрьский денек был хоть и прохладным, но ясным.

Однако ее планы оказались слишком амбициозными. Всего через несколько минут ходьбы у Элейн закололо внизу живота и подступила тошнота, поэтому она свернула на боковую улочку, чтобы поискать место, где сможет присесть и выпить чаю. Она понимала, что надо бы и поесть, хотя хорошим аппетитом не отличалась никогда, а после операции в особенности. Ее ожидания были вознаграждены. Она нашла ресторанчик, который, несмотря на то что было без пяти минут час, не пользовался популярностью у желающих провести там обеденный перерыв. Невысокая женщина с волосами, выкрашенными в бесстыдно-рыжий цвет, принесла ей чай и омлет с грибами. Элейн старалась как могла, чтобы съесть омлет, но не преуспела. Официантку это явно расстроило.

– С едой что-то не так? – спросила она недовольным тоном.

– Нет-нет, – поспешила разубедить ее Элейн. – Дело во мне.

Официантка все равно выглядела оскорбленной в лучших чувствах.

– Не принесете ли еще чашечку чая? – попросила Элейн.

Она отодвинула тарелку в надежде, что официантка ее заберет. Вид остывшего омлета, размазанного по тарелке, радости не внушал. Элейн ненавидела свою непрошеную чувствительность – нелепо, что тарелка с недоеденной яичницей вгоняла ее в такую тоску, – но ничего не могла с ней поделать. Казалось, все на свете напоминало о ее собственной потере – луковицы в ящике у нее на подоконнике, погибшие, когда после теплого ноября внезапно ударили морозы; застреленная в Эппинг-Форесте одичавшая собака, о которой она прочла сегодня утром.