Летом 1920 года Шульгин беседовал с главой крымского правительства Кривошеиным. Тот выражал общее настроение общественности, считая счастливой случайностью то, что белым удалось закрепиться в Крыму:

«— Когда меня призвали, я думал об одном: хотя бы клочок сохранить, хотя бы, чтобы кости мои закопали в русской земле, а не где-то там… Клочок для того, чтобы спасти физическую жизнь, спасти всех тех, кого недорезали… Не скажу, чтобы я очень верил в то, что это удастся… Я бы и совсем не верил, если бы я не верил в чудеса… Но чудо случилось… мы не только удержались, мы что-то делаем, куда-то наступаем… то, что совершенно разложившейся армии вдруг на самом краешке моря удалось найти в себе силы для возрождения, — это чудо… И что бы ни случилось, я всегда буду считать это чудом…

Он стал нервничать. Я сказал:

— Это правда… ведь в России бывает… но что же дальше?

— Дальше… Прежде всего вот что: одна губерния не может воевать с сорока девятью. Поэтому, прежде всего, не зарываться. Надо всегда иметь перед глазами судьбу наших предшественников. Деникин помимо всяких других причин, прежде всего, не справился с территорией. Мы наступаем сейчас, но помним — memento Деникин.

— Если так, то где же предел наступления?

— Необходимо держать хлебные районы, то есть северные уезды Таврии.

— Мне кажется, что удержать эту линию не удастся… Ведь настоящего фронта нет. Это не то, что война с немцами. Поэтому нас непременно или увлекут на север или сомнут к югу до естественной границы…

— Да, конечно… Но хлеб нам нужен… Рассматривайте это как вылазку за хлебом… Ведь если большевики называют генерала Врангеля „крымские ханом“, то следует принять тактику крымского хана, который сидел Крыму и делал набеги…

— Но зимовать в Крыму?

— Конечно… К этому надо быть готовым… Надо ждать…

— Ждать чего?..»

Прогноз Кривошеина был довольно мрачным: «— Одно из двух… Или большевики после всевозможных эволюции перейдут на обыкновенный государственный строй — тогда, досидевшись в Крыму до тех пор, пока они, если можно так выразиться, не опохмелятся, — можно будет с ними разговаривать. Это один конец… Весьма маловероятный… Другой конец — это так, несомненно, и будет — они вследствие внутренних причин ослабеют настолько, что можно будет вырвать у них из рук этот несчастный русский народ, который в их руках должен погибнуть от голода… Вот на этот случай мы должны быть, так сказать, наготове, чтобы броситься на помощь… Но для того, чтобы это сделать, прежде всего, что надо? Надо „врачу исцелися сам“. Это что значит? Это значит, что на этом клочке земли, в этом Крыму, надо устроить человеческое житье. Так, чтобы ясно было, что там вот, за чертой, красный кабак, а здесь, по сию сторону — рай не рай, но так, чтобы люди могли жить. С этой точки зрения вопрос „о политике“ приобретает огромное значение. Мы, так сказать, опытное поле, показательная станция. Надо, чтобы слава шла туда, в эти остальные губернии, что вот там, в Крыму, у генерала Врангеля, людям живется хорошо. С этой точки зрения важны и земельная реформа, и волостное земство, а главное, приличный административный аппарат.

— Насколько это вам удается?..

— Ах, удается весьма относительно… Дело в том, что ужасно трудно работать… просто нестерпимо… Ничего нет… Можете себе представить бедность материальную и духовную, в которой мы живем. Вот у меня на жилете эта пуговица приводит меня в бешенство — я вторую неделю не могу ее пришить. Мне самому некогда, а больше некому… Это я, глава правительства — в таких условиях. Что же остальные? Вы не смотрите, что со стороны более или менее прилично и всё как по-старому. На самом деле под этим кроется нищета, и во всём так… Тришкин кафтан никак нельзя заплатать. Это одна сторона. А духовная — такая же, такая же бедность в людях!..»

Реализм Кривошеина, лучше других представлявшего себе истинное положение вещей и всю непрочность как военных успехов, так и достижений в политической сфере, Шульгину не понравился: «Он опять стал очень нервничать. Да, положительно надломилось что-то в этом человеке. Выдержит ли? Кажется, не выдержит…»

Кривошеий обосновывал необходимость вырваться за пределы Крыма: «Трагедия наша в том, что у нас невыносимые соотношения бюджетов военного и гражданского. Если бы мы не вели войны и были просто маленьким государством, под названием Таврия, то у нас концы сходились бы. Нормальные расходы у нас очень небольшие были бы. Нас истощает война. Армия, которую мы содержим, совершенно непосильна для этого клочка земли. И вот причина, почему нам надо периодически, хотя бы набегами, вырываться…»

«Ах, лишь бы только не зарваться…» — опасался Шульгин.

Кривошеий заверил его, что в Крыму помнят печальный урок Деникина. Но, кажется, он сам в глубине души сомневался, что удастся расширить крымское «опытное поле» до необходимых пределов, а тем более долго удерживать его. Слишком уж неблагоприятно складывались обстоятельства. Ресурсов в Крыму почти не было. Крымские деньги ничего не стоили. Поэтому войска на фронте жили исключительно реквизициями и подножным кормом (тем, что захватывали на огородах и бахчах), а тыл — главным образом натуральным обменом. В прочность врангелевских реформ не верили, поскольку не верили в победу белых. Да и сами эти реформы, как мы увидим дальше, не были столь уж привлекательными для российского крестьянства.

По свидетельству либерального земского деятеля В. А. Оболенского, Врангель «подходил к власти без каких-либо предвзятых мыслей и без определенной программы, с верой в свою интуицию и в умение делать политические выводы из опыта жизни. Он ставил себе определенную цель, средства готов был выбирать любые».

Не имевший опыта в политике, барон, по мнению Н. Н. Чебышева, не был лишен политических способностей: «Врангель имел дар и вкус к организационной работе, управлению людьми и влиянию разумом, волей, искусными ходами виртуоза-шахматиста для осуществления поставленных им себе политических целей на благо русского дела, так, как он это благо понимал». Врангель обладал ораторским талантом, во всяком случае, речи произносил лучше других белых вождей из числа генералов и адмиралов. И приказы он писал бодрые и бойкие. И еще Петр Николаевич умел находить общий язык с состоятельными горожанами и офицерами, но говорить с казаками и крестьянами получалось у него значительно хуже. Так, бывший военный прокурор Донской армии полковник И. М. Калинин свидетельствует:

«Случалось, что он сам (Врангель. — Б. С.) позволял себе такую роскошь, как публичные выступления на крестьянских сходах. Человек с темпераментом, он говорил веско, убедительно, позволяя себе даже демагогические выпады.

Ничего не выходило!

Вместо единодушного порыва на Москву, вместо идейного воодушевления — тоскливые лица и сдавленный ропот…

Экспансивный вождь, обдав презрительным взглядом тупую чернь, с досадой уходил с трибуны».

Личность Кривошеина вызывала у современников противоречивые чувства. Слащев откровенно не любил Александра Васильевича, видя в нем только ловкого дельца. Действительно, Кривошеий активно участвовал в акционерных предприятиях и экспортно-импортных сделках, что было не очень морально в условиях полуголодного Крыма, а в любой западной стране каралось бы по закону, так как глава правительства, безусловно, обладал инсайдерской информацией. Но Врангель слишком ценил его деловые качества и смотрел сквозь пальцы на его бизнес-проекты.