Собрав волю в кулак, он решает, что теперь он – Люсиль Болл[74]трансформеров: физически крепкая, восхитительно решительная, отчаянно храбрая в достижении своих целей… но в обществе теряющаяся, в результате чего она продолжала развлекать требующую того публику и влюбилась в кубинского джазиста до такой степени, что вышла за него замуж.

Ладно. Хорошо. Он снова Кертис Хэммонд.

Мальчик перестает вытираться, оглядывает тело в поисках необычностей, не находит ни одной.

Заворачивается в банное полотенце, как в саронг, но все равно стесняется.

Пока его одежда стирается и сушится, он вынужден оставаться с Кэсс и Полли, но, переодевшись, он найдет возможность вместе с Желтым Боком выскользнуть из дома на колесах. Теперь, когда его могут без труда засечь убийцы, а возможно, и ФБР, если у них есть соответствующая техника, он более не имеет права подвергать сестер опасности.

Люди не должны погибать из-за того, что судьба сводит их с ним в столь неудачный момент.

Охотники наверняка уже спешат к нему. Вооруженные до зубов. Решительно настроенные. Злые, как черти.

Солнце определенно перерабатывало, жаркая вторая половина дня затянулась далеко за тот час, когда в более прохладные сезоны летучие мыши уже расправляли крылья. В шесть вечера небо еще полыхало синевой, совсем как горячий газ над плитой, а Южная Калифорния кипела.

Рискуя проделать непоправимую брешь в бюджете, тетя Джен поставила термостат на семьдесят шесть градусов[75], которые могли расцениваться как прохлада разве что в аду. Но в сравнении с огненной печью, оставшейся за закрытыми дверями и окнами, кухня действительно являла собой оазис в пустыне.

Наливая в кувшин ледяной персиковый чай и сервируя стол к обеду, Микки рассказывала Дженеве о Престоне Мэддоке, о биоэтике, об убийстве как исцелении, об убийстве как акте сострадания, об убийстве как средстве увеличения «полного объема счастья», об убийстве во имя защиты окружающей среды.

– Хорошо, что меня подстрелили восемнадцать лет тому назад. В наши дни, заботясь об окружающей среде, просто закопали бы в землю.

– Или вырезали бы органы для трансплантации, кожу использовали на абажуры, а то, что осталось, скормили бы диким животным, чтобы не уродовать землю еще одной могилой. Налить тебе чаю?

Когда Лайлани не появилась в четверть седьмого, Микки уже не сомневалась: что-то пошло не так, но Дженева советовала ей сохранять спокойствие. В половине седьмого заволновалась и Дженева, а Микки положила на тарелку шоколадно-миндальные пирожные (без миндаля, но с пеканом) и отправилась к Мэддокам.

Синий керамический небосвод дышал жаром, как печь для обжига. Воздух у раскаленной за день земли мерцал, словно душам открыли ворота чистилища, да и пахло чем-то горелым.

Вороны, сидевшие на заборе за зеленой полоской травы, неподалеку от розового куста, обкаркали Микки. Может, они водили дружбу с черной колдуньей Синсемиллой, вот и предупреждали о приближении той, кто мог знать ее настоящее имя.

Микки добралась до упавшей секции забора между участками. Зеленый ковер Дженевы уступил место бурой земле с выгоревшими травинками, превращающимися под ногами в пыль, где прошлой ночью танцевала Синсемилла. Нервы Микки натянулись, как струны, при мысли о, скорее всего, неизбежной встрече то ли с лунной танцовщицей, то ли с философом-убийцей.

Но она полагала, что увидеть Престона Мэддока ей не доведется. Лайлани говорила тете Джен, что доктор Дум намеревался отсутствовать и в этот вечер.

Плотные шторы закрывали окна от яростного сияния закатного солнца.

Поднявшись по бетонным ступенькам, она постучала, подождала, подняла руку, чтобы постучать вновь, но взялась ею за тарелку с пирожными, когда ручка неожиданно повернулась и дверь открылась.

Престон Мэддок стоял на пороге, улыбающийся, едва узнаваемый. Длинные волосы исчезли. Теперь их заменила короткая стрижка, чуть ли не ежик, которая очень ему шла. Он словно помолодел на добрый десяток лет. Сбрил он и усы.

– Чем я могу вам помочь? – доброжелательно спросил он.

– О, привет, мы – ваши соседи. Я и тетя Джен. Дженева. Дженева Дэвис. А я – Микки Белсонг. Хотела поздороваться, принести вам домашние пирожные. Сказать: «Добро пожаловать в наши края».

– Вы очень добры. – Он взял тарелку. – Выглядят восхитительно. Моя мама, упокой, Господи, ее душу, пекла самые разные пирожные с пеканом. Ее девичья фамилия Хикори, поэтому она очень интересовалась деревом, название которого совпадало с ее фамилией. А орех-пекан, вы знаете, разновидность цикория.

Удивительный голос Мэддока оказался для Микки полной неожиданностью. В нем звучала спокойная уверенность, за которой могли стоять только большие деньги, его переполняла мужественность и теплота, вызывая мысли о кленовом сиропе, льющемся на золотистые, хрустящие вафли. Этот голос, в сочетании с приятной внешностью, превращал его в адвоката смерти, перед которым никто не мог устоять. Теперь она могла понять, как ему удавалось прикрыть жестокость пеленой идеализма, очаровать обреченных, убедить в общем-то здравомыслящих людей аплодировать палачу и улыбаться музыкальному звуку, сопровождающему соприкосновение ножа гильотины с колодой для рубки.

– Я – Джордан Бэнкс, – солгал он, как и предупреждала Лайлани. – Все зовут меня Джорри.

Мэддок протянул руку. Микки чуть не передернуло, когда она коснулась ее.

О том, чтобы заикнуться об истинной причине своего визита, не могло быть и речи. Она это понимала еще до того, как вышла из кухни. Положение девочки могло только усугубиться, если бы стало известно, что по соседству у нее появились друзья.

Но Микки надеялась увидеть Лайлани, так или иначе намекнуть, что не ляжет спать, дождется девочку, если та выскользнет из дома после того, как Мэддок и Синсемилла уснут.

– Вы уж простите, что я держу вас в дверях, – извинился Мэддок. – Я бы пригласил вас в дом, но у моей жены жуткая мигрень, и от малейшего шума у нее просто раскалывается голова. Когда у нее такой приступ, мы разговариваем шепотом и ходим на цыпочках, словно пол – это барабан.

– Ну что вы, что вы. Не волнуйтесь. Все в порядке. Я только хотела поздороваться и сказать, что мы рады таким соседям. Надеюсь, она скоро поправится.